О пространственно-временном паритете хозяйствования

Этот материал вызывает двойственное отношение к нему самого автора: с одной стороны, он представляется чем-то небесспорном в смысле отсылок к историческому прошлому, с другой – столь важным, что нельзя было бы проигнорировать во избежание ненужной полемики. Иначе говоря, сомнения возникают из-за рисков "проектирования прошлого", каковых автору хотелось бы избежать ради научной добросовестности. Должен сразу уверить читателя, что, если он заметит таковое проектирование, то пусть считает, что сделано это не из лукавства-ради-истины а-ля "фейерабендов Галилей", но в качестве рабочей гипотезы о возможности существования альтернативы в прошлом, либо таковых аспектов прошлого, которые до того не были усматриваемы в силу доминантных способов мировосприятия. Впрочем, какая модель прошлого небесспорна? Эти вещи еще Фауст Вагнеру объяснял. Также, по мнению автора, эта и две предшествующие статьи[1] представляют еще одни содержательные ворота в тему частных денег. Дальнейшее развитие этой темы связано с гипотезой о том, что именно отдельная, или обособленная, система частных денег является единственным фактором, создающим нацию как общность, существующую на республиканской цивилизационной основе, в отличие от  нации, существующей на государственной конституционно-монархической (и, далее – государственно-монополистической тоталитарной) основе, где деньги (как было рассмотрено выше) существуют в их исторически перверсивной форме. Она методологически оказывается проекцией в науку проектной деятельности как альтернативной научной и, вместе с тем, взаимно потребной в ней. В этом новом смысле правом нации на самоопределение оказывается право некоторого человеческого сообщества на негосударственную эмиссионную деятельность независимо от других "частноденежных" систем, запускающую автономные механизмы хозяйствования, в условиях проведения самостоятельной политики внешних связей. Такое решение о самоопределении не может быть следствием произвола, поскольку затрагивает всех участников группы, ориентированных на понимание выгод от перехода к новой системе расчетов, осознанной оценки ее популяционной достаточности и экономической жизнеспособности, а также невозможности пребывания в прежней эмиссионно-денежной системе. Область хозяйственного действия нации как область локального доверия ограничивает территориальное присутствие республики, однако именно здесь оказываются нужны иные такие нации-республики, которые позволили бы работать множеству экономических автономий в качестве системы взаимодействующих территорий. Открытость другим нациям-республикам обусловлена как раз неабсолютностью источника денежного инструмента, или десакрализованностью денег, действующих в актуальном локусе для актуального сообщества человеков (а не людей, ибо налогообложение, или полюдье, здесь оказывается делом конвенциональным и случайным)[2]. Именно тогда оказывается возможной автоматическая коррекция верхней границы эмиссии (и сверхэмиссии) в том смысле, как об этом говорит Вера Смит (являющаяся, однако, сторонницей централизованной эмиссии). Итеративный массовый возврат к этой теме столь же необходим, как отмечавшийся ранее возврат к теме революции. При этом важно, чтобы вопрос о доверительностной природе денег был столь же очевиден рядовым гражданам, как и прочие идеи целей социальной революции. Именно потому эти вещи нужно преподавать со школьной скамьи (в меру способности оной существовать в системе развала обществ индустриальной эпохи) вместо муторного шарлатанства "финансовой грамотности".

За гипотезой о "свободных деньгах" как факторе формирования общества локального, но открытого и динамичного в своей самостийности, основанного на декларации рационального условия собственного  существования, следует еще одна гипотеза – о том, что статусно-миметическая мотивация естественного человека в отношении денег, связанная с неограниченными затратами своего времени, может быть изменена мотивацией творческого самоосуществления в определенном, но почти не ограниченном по возможностям присутствия, пространстве социального действия, где любая затрата времени обусловлена ее срочностью.

Многое из того, что говорилось ранее о негосударственных деньгах (прошу заметить, весьма осторожным образом и с оговорками), в своем пафосе весьма соответствует тому, к чему призывал Ф. фон Хайек. Однако Хайек не рассматривал частные деньги как собственно конституэнту нации – ассоциируемую в той же степени процедурной легкости, как и диссоциируемую – в зависимости от того, обеспечивает ли этот общественный механизм  составляющим его человекам здоровую жизнь, и не говорил о том, что самое нация может быть рассмотрена в некотором альтернативном смысле относительно того, что уже известно под этим понятием. Справедливо ведя разговор к идее абсурдности национального государства, он не давал именования и определений иным управленческим институтам, составляющим контекст существования частных денег, справедливо отмечая их в качестве краеугольного института новой жизни, развенчивая обывательские стереотипы и страхи. А потому и не мог рассматривать нацию как по сути создаваемую единой системой знаков доверия ("эмблем сообщества") общность безотносительно к ее этничности (берущую свое начало в университетской общности), предупрежденную от мутации в "национальное государство" доминантой республиканских принципов управления, а не как что-то незыблемое и требующее вечного служения. С другой стороны, потому и наблюдается на вторую декаду XXI века мутация США в сторону "подлинного государства", что даже при таких средствах защиты ее полуреспубликанства, как избирательность на всех уровнях, высокая мобильность населения и надзаконная обеспеченность его оружием (прежде всего, исторически – в целях свержения узурпаторов), заложенных отцами-основателями, а также существование беспрецедентных феноменов самоорганизации американского гражданского общества вроде militia movement или tent/tiny housing/village movement[3], такой существенный компонент этого формата цивилизации, как частные деньги, не разработан и не введен в действие (история денег в США – это большой приключенческий роман социальных экспериментов), а потому и система гражданской самоорганизации на их основе если и возникает, то сразу же оказывается или сомнительной с точки зрения своей легальности (относительно слова "федеральный"), или пребывающей в пространстве государственных денег. Между тем, экономическая свобода – это, прежде всего, свобода доверительных финансовых транзакций. Говорить о социальной реформе столь грандиозного масштаба, центрируясь лишь на одном, пусть и наиболее существенном, аспекте социального доверия, невозможно хотя бы потому, что это доверие также относится к своему денежному языку, как мысль к выражающему ее языку натуральному: язык – ограничитель мысли или доверия в той же мере, в какой он есть ее или его выразитель, а потому сосредоточение на буквализме денежного языка легко впасть в заблуждение и начать считать его смыслом долг (налоги), тогда как этот последний выступает postfactum доверия как его изначального смысла, способного иметь весьма разнообразную структуру. Кроме того, нельзя говорить о целостных изменениях в обществе, рассматривая его одномодельно или узкомодельно, то есть не учитывая возможность противоречия с актуальным состоянием структур, сопротивляющихся изменениям.

***

Однако есть и еще одно соображение: прежде, чем говорить о разделении труда, в какой бы системе денежных отношений оно ни углублялось, до акта этого разделения так или иначе существует представление о функции, действие выполнения которой (а функция, собственно, и есть ничто иное, как "действие выполнения") задает способ существования пространства. А потому то, как будет некий локус усложняться в смысле человеческой деятельности, зависит от того, какая система пространственного зонирования будет предпослана в изначальном замысле – в противном случае получаем все ту же суету и аврал, все творчество в котором сводится лишь к тому, насколько выделяемые в этом аврале самообразующиеся аттракторы и реперные точки соответствуют выпуску продукта всего этого действа в платежеспособное распоряжение иных лиц.

Именно поэтому важным этапом оказывается увязывание представлений о "пространстве хозяйствования" с наиболее интересными рассмотрениями этих же вещей с точки зрения обобщенной исторической эмпирики. Зная о моих поисках в этом вопросе, мой добрый друг Николай порекомендовал ознакомиться с "логистической теорией цивилизаций" авторства И.Ю.Шкурина, основы которой изложены в соответствующей брошюре[4] и которую я нашел оригинальной и гениальной по лаконичности и красоте концепцией. В целом, согласно этой теории, само понятие цивилизации связывается с эмпирически подтверждаемым образованием системы городов, имеющих транспортно-логистические связи обмена ресурсами, тогда как собственно натуральное (первобытнообщинное) хозяйство определяется как современное ему изолированное и самодостаточное ("обломовская деревня" в смысле О.Григорьева), а варварство (в рамках этой логики) – как переходный процесс формирования цивилизации на почве натуральности. В этой же теории акцентируется открытое логистическое пространство транспортного маневра моря-океана (с фактическим максимумом степеней свободы) и (фактически каскадно-линейные) каналы коммуникации рек в свете тезиса о том, что на сушу цивилизация приходит с моря, но через устья рек начинается специфическое освоение ею пространства "твердой" земной поверхности. 

Потому возникает задача увязать логистическую теорию цивилизаций Шкурина с представленной выше идентификационной концепцией происхождения денег как уточнением жетонно-распределительной концепции Григорьева, а также – с ранее представленным набором четырех сетевых подсистем (семантической, социальной, экономической и образующей "систему вещей" предметно-технологической[5]), образующих универсум "человейника"[6] как социального организма. А потому возникает еще один вопрос – о том, к какой из них относится цивилизационно-логистическая сеть, на первый взгляд претендующая также на объяснение каскадной структуры государства, выстраивающего людей в социальном и физическом пространстве ресурсно-иерархическим способом, создающего основу того, что известно под (ир)рациональной бюрократией, с которой лучшие умы современности не знают, что делать: то ли радикально от нее избавляться, то ли заставить неким хитроумным образом работать на общественное благо[7]. Однако именно такой контекст оказывается способным связать абстрактно-логическое пространство ресурсно-доверительной пирамиды пищевых цепочек с условиями движения в конкретном физическом пространстве ресурсно же заинтересованных людей, игнорирующих интересы отдельных самодостаточных сообществ и подчиняющих их собственным интересам, создавая все то, о чем шла речь ранее насчет складов, жетонов доверительной идентификации и тех человеческих отношений, что известны под названием "экономические". Но дело в том, что сами эти отношения к транспортно-логистическим не сводятся, ибо всегда есть заведомо нечто большее; в этом смысле не случайно, что логистические знания сегодня рассматриваются как часть более широкой экономической науки.

С одной стороны, логистическая, или транспортно-складская, сеть вроде бы относится к товарно-денежной (но дороги являются собственно товаром лишь в определенном смысле метатовара, или инфраструктуры, для превращения в товар всех иных продуктов); с другой – к системе вещей; с третьей – к ним обеим; с четвертой – ко всем четырем, включая семантическую и социальную, будучи связанной с системой культурных значимостей (включая предметно-технологические и те, что относятся к "производственным отношениям"), а также условий и поводов межличностной "знаемости". Как тут быть и куда определить логистику, столь богатую в своих модельных формах?

Если признавать, что началом экономической системы является ресурсно-распределительное хозяйствование, то собственно товарно-денежный "граф экономической системы" возникает, казалось бы, postfactum логистики как торговый феномен, тогда как сами дороги имеют внеэкономическое происхождение (как, например, в случае российских железных дорог, изначально создаваемых для перемещения войск и военного имущества). Однако, с учетом более раннего рассмотрения природы денег, получается, что язык символических идентификаторов (а также еще более ранней ремарки насчет черепично-морского происхождения самого понятия symbolon[8]) должен возникнуть едва ли не одновременно с возникновением логистических задач. Здесь важно понимать, что экономический граф имеет иной, конъюнктурный, характер смены ориентированности своих дуг, нежели собственно логистический, направленность которого поначалу носит более упорядоченный и генерализованный характер, а впоследствии, по факту освоения ойкумены, он перестает быть вообще ориентированным: когда дуги превращаются в ребра, сама логистическая сеть становится инфраструктурной основой для конъюнктурной экономической системы, развиваемой и меняемой в зависимости от характеристик интенсивности сообщений, определяемых своей "надстроечной" частью, регулирующей целостность ойкумены в некоторых пределах или границах, но уже не "осваивающей" ее целиком.

С другой стороны, транспортно-складская система закономерно может мыслиться как часть или подмножество предметно-технологического множества, или "системы вещей", очевидно не сводимой к логистике и способной пребывать в своем эстетико-природном бытии вне товарного измерения, но в социальном макромасштабе управляемой как раз логистикой, основанной на базовом различии двух функциональных категорий пространства – хранения и перемещения. То есть, как часть более широкой системы вещей (которая сама есть оформленная "res extensa"), собственно "позитивная" логистика становится "res economicus", будучи связанной с экономическими трансакциями (по сути этическим, или деонтическими, регулятивами), макросоциально приданными ей в качестве доминирующего формата "res cogitans", управляющего этой более широкой системой и санкционирующего логистические операции с нею.

Эта система вещей за рамками (пусть и очень широкими) коммерческого функционирования представляет собой не только ту логистику, о которой говорит теория И.Шкурина, уже в неокономическом смысле тяготеющую к самоорганизующемуся "экономическому деизму", изначально мыслимому как "невидимая рука рынка" (и, похоже, являющуюся ее началом), но также некое приращение к исходной природе с причудливыми эффектами и неконтролируемыми перемещениями, составляющими приватную повседневность человека. Этот предметно-вещный мир существует в своем некоммерческом статусе как до, так и после товарно-денежной переработки, либо выходя за рамки контроля и воздействий "позитивной", доминантной или конвенциональной системы хранения и перемещений, либо оказываясь ее конечным таксоном. Так, перемещение книги с полки на стол уже есть логистическая операция, равно как перемещение кофейных зерен из банки в кофемолку (а вот уже их помол – операция производственная), но и в этом, и в целом ряде таких случаев, нет товарно-денежных отношений (осуществляемых на обобщенном санкционно-доверительном основании), хотя книги, полка, стол, банка, кофемолка и сам кофе (порой стоящий дороже кофемолки, и весьма) были когда-то куплены. (Хотя нет – стол был получен в дар!) Именно эти приватные перемещения пытается вовлечь в свой оборот и сделать подконтрольными государственно-денежная система управления, поскольку человек – основа и стоимости, и затрат; и начинает она это делать, как свидетельствует новейшая история после 2-й Мировой Войны, со все возрастающей исследовательской въедливостью социологии, развивающейся до "deep learning" приватного мира, вываливаемого самими обывателями в социально-софтовые среды, объясняющейся своим глубоким интересом к их незатейливому бытию задачами маркетинга и брендирования.

На взгляд автора вполне оправдано соединение восходящего к Ж.Бодрийяру антропологического понятия "системы вещей" с восходящим к О.Григорьеву экономическим понятием "предметно-технологического множества" ради более целостных, весомых и разносторонних оснований для объяснения фрейдомарксистского феномена шизофренизации личности через надличностный механизм капиталистических отношений – в частности, различных степеней патологического накопительства как антропологического эпифеномена, формируемого обществом потребления и наблюдаемого в легкой массовой форме в послевоенное "тридцатилетие благоденствия". Понятие "предметно-технологической системы вещей" также дает более атмосферное представление о транспортно-тезаврационной сети, привнося в нее отмеченное измерение надприродности, бытующей "после вещей"  экономического порядка в качестве системы с внеэкономическими эффектами, представляющей собой калейдоскопический источник экспериментов смыслопорождения для дальнейшего возвращения в хозяйственный оборот в новых условиях в виде нового порядка или образа жизни (бренда), но не бессмысленный скученный агрегат без какой-либо ценности. Скорее она представляет собой неосвоенные "запасы возможностей человеческого бытия", коммерческое обращение к которым, сопряженное с государственным или госмонополистическим тотальным контролем, не ставит вопрос о конечности и возобновимости этих запасов (по видимости, руководствуясь мерзким российским принципом "бабы еще нарожают"). Именно этим "свалка барахла" отличается от помойки, и именно этим дизайнер-старьевщик, работающий в винтажном стиле ретрофутуризма, отличается от патологического коллекционера, страдающего "синдромом Диогена"[9].

Ранее государство и республика были обозначены как цивилизационные типы, а по Шкурину цивилизация возникает там и тогда, где и когда возникает логистика. Как, в таком случае, совместить изначальность теллурократической иерархической логистики, возникающей из естественного коммуникативного ветвления бассейнов крупных рек, с принципом республиканства? Общим принципом здесь, конечно, будет сохранение недоминантности иерархических систем логистики при поиске и создании новых транспортных решений. Кроме того, неплохо бы озаботиться обстоятельным историческим исследованием того, как одноранговый принцип организации общества мог реализовываться на земных территориях с иерерхическими водными системами, и насколько в этом деле сыграла свою роль человеческая способность к гидротехнике и ирригации как одна из, пожалуй, древнейших технологических способностей человека к ландшафтному проектированию и терраформированию. Отчасти в связи со специфическим и четко артикулированным миропониманием, обусловленным этой способностью, ранее в материале "Схематический нарратив о связи натурфилософских понятий нескольких авторов" был упомянут австриец В.Шаубергер как один из представителей "темной материи" новоевропейской научности, известный вполне себе наземными инновациями лесной гидротехники – не только сформулировавший целую парадигму корректного использования естественных источников пресной воды и понимания их природы, но и потративший много сил в борьбе с прогосударственническими представлениями (пост)имперских гидротехников его времени о необходимости спрямления природных округлостей и логарифмик. Ирригация и гидротехника здесь решают проблему горизонтальных связей природных иерархий, создавая низовую инфраструктуру. Однако если кому-то Шаубергер покажется неубедительно экзотикой, есть более очевидный пример монахов соловецкой обители, создавших более простую сеть озерных каналов на Большом Соловецком острове. А если и этот, предельно локальный, случай отшельного сообщества, изолированного морем даже от страны собственной юрисдикции, не убедителен, то еще одним очевидным примером являются США, которые занимают, пожалуй, уже не одно десятилетие устойчиво лидирующее положение в мире по числу воздушных судов гражданского и военного назначения, а также предъявляют устойчиво высокий внутренний гражданский спрос на внедорожные и полувнедорожные пикапы и кросоверы (даже после начала экономических котовасий 2007 года), не говоря про разного рода кемперы и дорожные яхты, составляющие "национальную" американскую особенность. Расширение возможностей воздушного транспорта с максимальным числом степеней транспортной свободы способно качественно изменить присутствие на земной "тверди" едва ли не до таких форматов, что на пространство непосредственно примыкающего к земной поверхности воздушного океана могут быть применены нормы морского права. Что, безусловно, способно повлиять на доминирование республиканского цивилизационного типа с технологической стороны[10].

Конечно, здесь можно сказать, что эти все примеры одноранговых сетевых вещей возникли уже на достаточно развитых цивилизационных основах, однако ничто не мешает вести исторический поиск признаков подобных решений до того, как в распределенные социальные системы "пришла цивилизация", и рассматривать иерархической каскад государственного устройства безотносительно к естественному каскаду речных русел как к некой "архетипической причине" – таковая будет весьма спорна даже в случае обнаружения здесь каких-то статистических корреляций[11], да и сам И.Шкурин, кстати, прямо указывает на такие порядки когнитивной вписанности "нецивилизованных" замкнутых сообществ в окружающий их природный мир, которые оказываются существенным преимуществом перед знаниями цивилизованных людей в сравнимых условиях (о чем, кстати, столь ярко живописали авторы романов и повестей эпохи географических открытий и освоения "диких мест"). Кроме того, даже самым первобытным и примитивно-общинным сообществам свойственны хотя бы начала транспортно-складских систем вроде лесных троп и примитивных методов консервации добытой лесной пищи.

***

Обобщение форм цивилизационного аспекта присутствия человека на планете в различных форматах логистик (ризоматических, древовидных, звездчатых и прочих, доступных описанию в языке теории графов) дает трехчастное зонирование пространств на "миграционные", "тезаврационные" и "преобразовательные" (в макромасштабе – городские), последние из которых задаются пересечениями транспортных линий. И, соответственно, три григорьевских типа продуктивных для взаимодействия пространств – транзитного, оффшорного и специализированно-кластерного, о чем идет речь ранее насчет "марксизма на новый лад". Остальные три (вернее, четыре) григорьевских типа взаимодействия экономик (последовательно: монокультурное, инвестиционное и оба догоняющих – постепенное и ускоренное) вполне могут быть названы "миметическими", или подражательными – связанными с проекцией статусного потребления различными категориями общества (прежде всего – элитами) и следующими отсюда мотивами экономического взаимодействия, высшим своим этапом имеющие авральную погоню за "более развитыми цивилизациями", осуществляемую по все тем же мещанским принципам "не хуже, чем у людей" и "мы тоже хотим", и реализующую все тот же подражательный, преимущественно эмоциональный, а не инструментально-профессиональный, спрос на деньги, чреватый уничтожением предпринимателя. Здесь важно то, что миметическими оказываются все эти способы взаимодействия, а не только монокультурный, когда элиты обменивают монокультуру на стеклянные бусы или автомобили: во втором случае мещанские принципы распространяются на способ производственной деятельности в формате "пригласим и пусть научат" (в эпоху Петра Великого курение и вшивые парики были признаками цивилизованности, однако в те ранние годы России удалось обогнать Европу по станкостроению), а в двух остальных случаях "догоняющего развития" – в форме "сделаем такое же сами – мы не хуже остальных".

Здесь нужно сразу обозначить "гантельную" разницу "преобразовательного" и "тезаврационного" пространств, опосредованных пространством "миграционным": пространства добычи запасов природы и природных сил или их создания пересечением (в виде культур или "монокультур"), превращенных в артефакты хозяйственной деятельности (то, что экономике представлено степенным понятием передела) – с одной стороны, и хранения преобразованных ресурсов вне пересечения – в изоляции или консервации, как отмеренных (квантированных) и тем уже организованных запасов и сил природы – с другой. Специализация пространств, а равным образом и рассмотрение самого пространства в качестве ресурса, возможно и имеет место, но в первую очередь – в случае земной "суши", хотя море, будучи пространством миграционным в больших степенях свободы, нежели канализированные пространства миграции земли, и также являясь источником запасов, благо там же добывают и продовольствие, и полезные ископаемые, весьма проблемно в квантировании, которое было не очень удачным, несмотря на неоднократные попытки пиратов-инноваторов "классической эпохи" это сделать – в отличие от морских государств, привязавших ближние акватории к землям собственной юрисдикции.

Существенным компонентом любой системы, помимо соединяющего и соединяемого, является среда – изначально внешняя. Собственно, "овнешнение" и создает самость демаркации внешнего и внутреннего, между которым создается первичное опосредование мембраной – будь то мембрана живых систем или сублимативная мембрана языка, опосредующая человека с человеком, и человеков – с внечеловеческим миром[12]. Однако когда система с имеющимися у нее (как во всякой системе) внутренними связями, оказывается помещена в среду, заведомо являющуюся для нее первичной, она в дальнейшем осуществляет ресурсный обмен с ней, делая ее средой обитания и формируя внутри себя среду "внутреннего действия", представляющую специфическое пространство, заведомо рассчитанное на пересечение ресурсных каналов. Такие пространства внутреннего действия образуют цеховую или реакторную зону, пространства действия внешнего – среду ландшафтного, агрикультурного или экоклиматического/терраформного проектирования. В некотором смысле тезаврационные пространства также способны выступать в качестве зон переработки ресурсов, однако в этом случае они могут быть различно управляемыми: либо с целью неизменности свойств хранения (и тогда здесь возникает понятие срочности хранения, а также консервации), либо с целью трансформативного хранения, и тогда возникает то, что ранее было названо "технологиями экспонирования", связанными с допуском в пространство хранения известных природных процессов, запускаемых посредством создания условий для их протекания срочным образом (винный погреб и т.п.)[13]. Поэтому собственно тезаврационные пространства являются таковыми лишь в силу технологической обеспеченности их функции, и эксплуатации их в такой функции; равным образом используются пространства "производственно-экспозиционные", в которых скорость протекания процессов заданная, а срочность пребывания ресурсов обусловлена задачами их преобразования. Такими же пространствами переработки могут быть и миграционные каналы: использование их в таком виде дает пример конвейера или верфи.

Пересечение ресурсных потоков в каналах (естественных или искусственных), отмеченное как полезное, становится инновацией, а будучи огражденным и выделенным как пространство хранения, становится производственным, специализированным и целенаправленным образом преобразующим ресурсы (например, в случае присутствия обрабатывающих станков в цеху). Собственно, это и есть пример того, как пространство хранения функционально задает преобразующее пространство, являясь одновременно "антипреобразующим" для осадков и металла станков, то есть управляет ресурсным взаимодействием, не обязательно будучи при этом пространством экспонирования. В этом смысле интересно жилье английских буржуа второй половины XIX века: жилые комнаты этих dwelling machine с чучелом любимой моськи и урной с прахом бабушки на камине являются примером пространства производства самоидентификации в смысле сохранения памяти как части личного мира в противовес грязной, шумной и опасной улице вечных перемен, сиюминутно существующих подозрительных личностей, заводского мира и прочих символов нестабильной жизни капиталистического общества[14].    

Связи любой системы как организации пространства в наборе структурных возможностей и ограничений мыслятся или как множество двухместных связей, или как гиперграфовые связи-пространства большей местности. В случае, если миграционное пространство линейно, имеет место граф набора двухместных отношений перемещения ресурсов, объединения и разделения их в некоторых узлах, где уже добыча есть производство ресурса посредством разделяющего извлечения из среды (где, собственно, и происходит соединение миграционного пространства с пространством среды[15]). В случае же непрямолинейного миграционного пространства имеет место гиперграф, где пересечение ресурсов будет осуществляться через мембрану. А дальше – ресурсное распределение с переработкой в товар и с тем, что называется утилизацией, то есть столь мало продуктивно мыслимой в своих системных последствиях процедурой возврата в малопонятную, но по-прежнему эксплуатируемую, среду, всего того, что было наработано человейником в виде отходов его жизнедеятельности. Вопрос тезаврации отходов и переработки их средой как управляемый процесс, похоже, в принципе не рассматривается, ибо непонятно, как, почему и зачем управлять (или, вернее, соуправлять) чем-то, что до того веками, если не тысячелетиями, лишь осваивалось.

Все это значит, что система "основных пространств" устроена несколько сложнее, чем представляется на первый взгляд, но и не настолько сложно, чтобы ее нельзя было бы ухватить одномоментным умозрением. Здесь важно то, что, поскольку пространство образуемо вещами, а вещи сами образуют систему в связи их физической (механической или химической) сопряженности, функциональной зависимости, истории происхождения (и каким-либо прочим основаниям), постольку и система пространств как таковых образуема ими же, а среди них первичны те вещи, что образуют самое структурирование пространства (несущие системы и топологические маркеры, также имеющие в основе несущую систему) и представляют собой функциональную основу любой имущественности (поскольку имущественность, если вдуматься, так или иначе в своей сути пространственно редуцируема).

В свете сказанного, изначально два структурных типа пространства – канализированного (двухместного) и не канализированного (континуального, или 2+n-местного), дополняются их функциональными измерениями:

  • миграционности (перемещения без взаимодействия);
  • преобразования (перемещения с взаимодействием);
  • сохранения (изоляции или консервации) ресурсов;
  • экспозиции (изоляции с внутренним взаимодействием)[16].

Таков основной набор функционально-пространственных зонных[17] категорий. Это сочетание классификационной простоты – с одной стороны, и "не совсем тривиальности" – с другой, и является причиной случайности эффективной организации пространств и территорий – в том числе "производственных колбас" фирм, а также проблем выявления узких мест в них и понимания объема необходимых затрат. В отмеченной классификации заключен общий принцип существования любой логистической системы, мыслима она в полном списке этих категорий или нет, а также, по сути, любой реальной системы, даже механической несущей (где, казалось бы, ничего не движется, но канализируются и компенсируются, а также рассеиваются и концентрируются, соотношения векторов сил и механических импульсов).

Принятие этого принципа ведет к обнаружению того обстоятельства, что дифференциация человеческой деятельности (почему бы не сказать "любой разумной деятельности" – пусть хоть жителей далеких планет), или того, что именуется разделением труда (РТ), при всем многообразии их видов возникает и усложняется не абы как вздумается сочиняющему ее проектанту, а в соответствии с обозначенной типологией допустимых способов использования имеющегося пространства, соответственно которым определяются профессиональные квалификации для любой предметной области. Иначе говоря, допустимость специализации пространства предваряет специализацию деятельности, причем безотносительно к тому, запускается ли эта система деятельности как трудовая или инициируется как некий искусственный или естественный автоматический процесс. То есть до начала самого процесса разделения труда, помимо собственно требуемой в достаточном количестве "рабочей силы" и собственно проектной задумки системы рабочих позиций, должно быть наличным пространство достаточного действия, предпосылаемого для этой задумки в качестве существующего или доступного в том качестве использования, в котором требуют цели всего предприятия. Если такового нет при той же численности рабочих рук, то или меняются цели, либо осуществляется проектная перепланировка РТ до того, как позиции будут заняты и разделение труда станет естественным, а значит – гомеостатично способным к сопротивлению изменениям. Специализация пространства есть след, оставленный предшествующей деятельностью, который часто сохраняется и воспроизводится как полезная привычка, но бывают моменты, когда привычка деятельности оказывается не адекватна адаптивной задаче. Так, созданная государством дорога может быть полезной местному населению, но в какой-то момент этот фактор цивилизации может оказаться источником разрушительных тенденций для локальной самовоспроизводящейся ойкумены. А значит, закономерен вопрос о тех каналах взаимодействия с внешним миром, что окажутся для нее здоровыми. Это важно, поскольку невозможность влиять на способ использования пространства (осуществлять свою демиургическую функцию) есть еще один фактор насилия над человеком, помимо отчужденности от мира финансовой игры и зависимости от чуждых денег как заменителя времени, права и знаний[18]. В этом же смысле обнаруживается, что если знания и способность к прогностической оценке образуются в модусе времени, то возможность проектно-творческой деятельности – в модусе именно пространства, тогда как время оказывается здесь лишь средством, доступным к оптимизации без утилизации его носителя как ресурса деятельности. Именно поэтому человек, продающий свое жизненное время, не располагает, как правило, широким собственным пространством, и осуществляет эту продажу в пространстве чужом, а собственность его пространства тяготеет к границам его тела, и даже на приватность этих границ он не всегда вправе рассчитывать – особенно когда лишен средств защиты и права применять их. 

Проблема многих обществ – в том, что, пытаясь определить инварианты возможной человеческой деятельности, они застряли в своих представлениях о допустимом, подчинив творческую способность догматичным представлениям о возможном, породив социальные, профессиональные, а также этнические, касты, пытаясь определять место человеку, главным проклятьем, главной возможностью и главным этическим регулятивом которого является его неограниченная свобода – не объясняя и предлагая, но предписывая, вместо пространств функционально-процедурных задавая систему ритуально санкционированных пространств в универсуме сакральных, табуированных и обыденных, где последние оказываются единственно свободными от страха серыми зонами убогих регламентаций. И вслед за этим распространяя соответствующее представление на весь мир. Ортодоксальная историография свидетельствует, что именно такое представление о мире было изначально в веках у многих народов, и лишь прогрессистская наука капиталистической эпохи смогла изменить мир, сделав пространства рабочими, продуктивно преобразуемыми самим человеком, а также посредством человека или автоматов продуцирующего. Но дело в том, что в период экспериментальной науки сама экспериментальность безотносительно к ее научности стала открытием как возможность человеческого действия, а частичность представлений о последствиях действия лишь подстегивала то, что сегодня именуется в биржевой торговле как "аппетит к риску". Сколь многие народы пытались остановить мгновение, попав в дьявольскую ловушку сегрегационных и самосегрегационных представлений, не предполагая воcпроизводства вселенских форм в процессе осуществления scenario universe, и не выходя на взаимодействие с иными формами человеческого развития, не осознавая свою зависимость от непонятной и неподконтрольной им внешней природной среды и полагая, что только неограниченно "осваивая" ее способны сохранять и поддерживать то немногое, чего им удалось добиться в их "святом постижении", обеспечивая тем самым контроль и спокойствие своей жизни.

Переходя от абстрактных универсалий к более приземленной эмпирике, можно в связи с этим предположить, что для запуска некой населенной территории, вписанной в международную систему разделения труда и хозяйствования, куда более уместным может оказаться предложение себя миру в качестве достаточно диверсифицированной зоны тезаврации с статусе оффшора, либо той же транзитной зоны, либо того и другого в сочетании, нежели в качестве инвестиционного трудяги-производителя не своих товаров на конъюнктурно слабо подконтрольные внешние рынки, заведомо обрекая народ на нищету и работу до седьмого пота в чужих коммерческих интересах, либо продавая монопродукт и также способствуя деградации народа задачами эрзац-занятости и ценностями ничегонеделания (и то, и другое – "миметическая" торговля ресурсами, только в первом случае ресурсом оказывается массовая человеческая жизнь, продаваемая задешево в качестве рабсилы). Тезаврируемые блага – вовсе не обязательно деньги (хотя они – в первую очередь) или грязные отходы производства[19]. Ими, например, могут быть складируемые запасы неких средств производства или иных ресурсов, имеющих свойство меняться как в своих внутренних свойствах, так и во внешних к ним отношениях спроса или цены, а потому здесь могут возникать как моменты роста обеспечивающих сервисов и инфраструктуры, так и условия для формирования кластерной системы обеспечения мира уникальным и не воспроизводимым никем больше продуктом.

 


[2] Именно в аспекте такой десакрализованности денег вопрос Гэллэтина о том, должна ли природа частных денег представлять собой необусловленную личную эмиссию или все-таки обусловленную общими правилами, не лишаясь своей фундаментальной и глубоко укорененной в социальных последствиях этической значимости, также переходит в разряд инструментальных, а потому получает однозначный ответ в пользу обусловленности: любой инструмент, связанный с благополучием других людей или с опасностью для них, в своем применении так или иначе обусловлен правовыми рамками: в первую очередь это касается оружия (а также всего того, что может быть использовано в качестве такового), задающего рамки демократического мира. Что касается денег, то их статус инструмента общения тем более предполагает обусловленность эмиссии хотя бы своей непосредственной инструментальной логикой, и если общество мыслимо как организм, то ничто, соответствующее его здоровому состоянию, не может в нем расти бесконтрольно и произвольно. Иное дело, что сам этот вопрос как проекция более общего вопроса о соотношении двух фундаментальных способов общественного управления, в принципе извечен.

[3] Этот пассаж – к реплике неокономического эксперта и по совместительству эксперта российской Общественной Палаты А.А.Виноградова насчет первых послечаушесковских румынских протестов и того, что даже в США происходят "мутации в стационарного бандита". Вот только Неокономика в сторону частных денег и альтернатив государству, похоже, даже смотреть не хочет.

[4] Игорь Юрьевич Шкурин. Основы логистической теории цивилизации. Издательство «Спутник +», Москва, 2013 г.

[6] Сатирический термин А.Зиновьева, представляющийся в свете этого ряда понятий не только весьма удобным, но и вполне научным.

[7] О чем, кстати, не говорится в брошюре И.Шкурина, поскольку посвящена она несколько иным вещам, но с чем весьма близко соприкасается.

[8] Материал "От города-товара к астроинженерии", раздел "Некоторые замечания относительно складской гипотезы происхождения денег".

[9] Собственно, сам такого рода "факультет дизайна ненужных вещей" и представляет собой статическую или кинематическую реализацию систем "самодостаточной логистики" а-ля Голдберг-Робинсон, о чем также упоминалось ранее. Доведенное до хозяйственного предела предметно-технологическое множество (ПТМ) переходит в собственное инобытие и становится театром абсурда. Но речь здесь, разумеется, не только о предельных случаях.

[10] В России (в частности, в НИЦ "Неокономка") ведутся дискуссии по вопросам возрождения коммерческого дирижаблестроения на базе предприятий среднего и малого бизнеса, однако упираются в такие, сугубо российские, проблемы, как законодательное регулирование воздушного и частотного трафика с невнятной позицией "партии силовиков" (разумеется, заведомо отъемной позицией "стационарного бандита" в меру существования здесь хоть каких-то источников дохода), а также мощным лобби со стороны конкурентных авиаперевозчиков. Внесоциальную проблематику представляет мнение профессионалов авиастроения, высказывающих определенные сомнения в связи с фактором парусности "надувного флота".

[11] Кстати говоря, заключение от корреляции к причине сегодня является весьма распространенной методологической ошибкой статистиков.

[12] Здесь, собственно, и возникают фундаментальные фуллеровы универсалии отношения направленности движения inward и outward.

[14] О чем столь интересно рассказывается в документальном фильме Д.Дэмблби "Как строилась Британия".

[15] Несмотря на всю абстрактность "пространственных категорий", такого рода соединение неоднократное оказывало вполне себе конкретное стрессовое воздействие на жителей тропических лесных сред, когда границы этих сред резко прерывались "зоной освоения" с экскаваторами и грузовиками. Там, где начинались такие зоны, была граница мира и безмирья, а пагубность такого воздействия выражалась во вполне себе конкретных физиологических дисфункциях.

[16] Тот факт, что канализированное пространство образуется сжатием "омнидименционального", как раз и дает интуитивное основание некоторым физикам-теоретикам гипотетически мыслить черные дыры как порталы в параллельные вселенные через некие умозримые "дополнительные измерения".

[17] Хотя здесь я намеренно стараюсь избегаю использования слова "зона".

[18] См. соответствующую схему в материале "Знания vs деньги" в нынешней системе неокономических понятий".

[19] Непонимание аналогичной типологизации и зонирования пространств в природе приводит к экологическим дисбалансам и не охватываемым последствиям эпифеноменального исчерпания неторгуемых благ. Логика примерного цикла существования природно-логистической системы могла бы быть следующей: естественное (природно-средовое) хранилище запасов – миграционно-транспортное пространство – предварительное хранение пересечение миграционных пространств (пространства переработки) – искусственное хранилище – вторичное потребление – возврат в среду.

 

Добавить комментарий