О предсказании технологий и технике предсказаний

Корректное прогнозирование никогда не есть "знание будущего", если оно желает оставаться в логико-аргументном поле; таковое есть оценка перспектив трендов как направленных, или интендированных, процессов, в которых собственно интенция есть, гуссерлиански, не исходное понятие, но исходная проблема, с исследованием из завершающих этапов (результатов) и факторов, способных повлиять на их прерывание. В "крайнестановом" состоянии процессы прерываются очень часто, и трудно определить отношение влияния-восприятия, а значит – отношение на-следования. Но даже Крайнестан не исключает  полностью возможность прогноза по трендам, поскольку именно интенция преодолевает хаотические флуктуации неопределенности, не растрачиваясь на реагирование по сторонам, и поскольку сам хаос имеет различные, и даже типологизируемые, состояния – а значит, всегда уместен вопрос о динамике этих состояний и степени их типичности. Собственно, разница между Среднестаном и Крайнестаном, начиная со второй половины "Лебедя", объясняется разницей между гауссовым и мандельбротовым представлениями о случайности, когда ее автор рассуждает о границах применимости первой и эвристической ценности второй[1].

Вообще тема соотношения черных лебедей как черных событийных ящиков в историческом процессе, и собственно категории процесса как системы – особая. Ведь первичный для делового веберовского человека процесс – производственный (массовизированный дизайнерский), исключающий обращение внимания на привходящие внешние факторы и... одновременно требующий их учета, но в условиях талебовой рекомендации ограничения входящего новостного потока. Такой процесс – точно система, и при ее создании дерзающий ее создать игнорирует массу сомнений насчет возможных факторов риска. Да, согласно Талебу, мы привыкли "туннелировать", но по нему же мы без этого туннелирования не можем идти к целям и достигать их, воспринимая внешнюю неподконтрольную нам системность как хаос (антропологический эквивалент этого я бы назвал бытием "человеком-ракетой").

Черный лебедь как событие-ящик для значимого кому-то процесса (например, еще раз, производственного) может быть интерпретирован в понятиях Э.Голдрата как ожидание "узкого места" этого процесса. Оправдано ли в таком случае производственное разруливание "узких мест" в тех случаях, когда предприятие или фирма попадает в Крайнестан, или стоит все пустить на волю случая? И дело не только в том, что где тонко, там и рвется (или образуется системоразмерная трещина в делезовском смысле) по внутренним причинам, но и в том, что это место, как правило, оказывается слабым одновременно для эндогенных и экзогенных факторов.

Когда мир растягивается, внутримирные материи оказываются способными быть тонкими. И это та системность, с которой, однако, вполне возможно взаимодействовать, ибо в человеческом существе механизм "малых перцепций" оказался обнаруживаем уже на уровне элементарных догадок – закрытый от нас, опять же, приличной "засветкой" психоаналитической фрейдоисточниковой лингвистики. И этот вопрос существует помимо критикуемого Талебом интеллигентского вопроса о (по его мнению – мнимой) демаркируемости детерминированного и абсолютного видов хаоса. Между тем, взаимодействие с миром преимущественно растянутого и тонкого означает просто встроенность в бо̀льшую сложность, не требующую ни вечности, ни экспансивности такой встроенности; и такое объяснение мира прекрасно объясняет дистантность взаимодействия, столь непонятную критикам теории тяготения Ньютона. И в смысле этого же мира "черные лебеди" (по крайней мере, значительная их доля) вполне могут оказаться не иначе, как проявлением тонких связей. И, конечно, все это не только не опровергает ценность неопределенности, но напротив, дополняет ее особым позитивным содержанием.

Крайнестан повышает вероятность бытия узким местом для все большего числа этапов процесса (в пределе – для всех), однако степень не подверженности какого-либо подмножества этих этапов такому бытию определяет степень хаотичности и соответствующих матожиданий для конкретного процесса, который, в свою очередь, может быть истолкован как последовательность оставления следов (запечатлений) – с одной стороны, и как организованный virtus – с другой (субституируемый иной раз тимбилдингами и прочей ахинеей вполне по Л.Питеру в случаях, когда в авральных иерархиях оказывается невозможным создать аутентичный производственно-управленческий virtus). Между тем, прерванный процесс может быть истолкован как недореализованный virtus[2]; однако при этом оставленные в ходе такой реализации следы оказываются ступеньками лесенки, ведущей в сторону такой реализации, и означают потенциальную возможность возобновления или завершения процесса в прямом или превращенном видах.

По поводу некоторых технологий, о которых Талеб говорит как о непредсказуемо возникших, можно поспорить. Таковыми он называет компьютер, интернет и лазер. При всей своей эрудиции Талеб – не трендхантер и не историк техники. Наверняка можно было бы согласиться насчет лазера (если, конечно, не слишком увлекаться истолкованием древнеиндийских трактатов), а вот что касается компьютера и коммуникационной сети не могу согласиться: взрывообразному росту некоторой технологии в качестве востребованной инновации, который мы имеем в случае отрасли ИКТ, предшествовала многовековая работа глобального социума, воплотившаяся в то компьютерное, что мы имеем сегодня. Идея сети глобальной связи была высказана Николой Тесла, а начало ее воплощения, весьма совпадая с графиками периодов технологического развития Фуллера, приходится на 1970-1980 гг. Астролябии и армиллярные сферы использовались как вычислительные машины арабами, воспринявшими Александрию, воспринявшей технологические диковинки Востока, корни которых теряются в глубине тысячелетий. Далее – машина Луллия, далее – идеи Лейбница, далее – Бэббиджа и еще один пример фуллеровой экспозиции идеи в обществе до того, как она получила полноценное технологическое воплощение (задолго до того, как Фуллер появился на свет). Далее – альтернатива развития кибернетики 1970-х годов с идеей круглых ситуационно-экспертных комнат и выбор акцента на торгово-финансовой задаче использования компьютеров как ключевой, на пару с персонализацией вычислительных машин – подобно тому, как ранее была осуществлена персонализация машин наземного передвижения – автомобилей; причем произошло это в рамках вполне понятной логики приверженности "невидимой руки рынка" в рамках получивших в то время бурное развитие общенаучных околосинергетических идей самоорганизации с учетом ценности постпротестантского среднеклассового индивидуалистического потребления. Конечно, здесь Талеб может вполне логичным образом обвинить меня в той самой ошибке ретроспективной рационализации Истории, о которой он пишет как об ошибке. Однако для чего еще понимать Историю (даже если она мыслится не более, чем как археология), как не для избавления от черноты лебедей?[3] Талеб сам прибегает к историческим экскурсам, и не беда, если мой экскурс оказывается длиной в несколько тысячелетий. Для того, кто копает какую-либо тему с достаточным вниманием и усердием, черных лебедей в ней становится все меньше. Компьютер – не часть "генерального плана", а следствие специфической логики вещей, в которой, безусловно, играет роль фактор случайности и непредсказуемости. Но это уже – вопрос знаний о том, где эта логика и в чем она состоит, а также – о том, где именно здесь непредсказуемость[4]. Для меня в свое время "черным лебедем" стала не сама возможность модульного телефона, а то, что весьма кабинетно и приватно предсказанная мной возможность его появления с высокой точностью реализовалась ровно через год где-то в мире; то есть для меня "черным лебедем" стала оправданность собственного прогноза некоторой возможности, но не было никаких сомнений в аргументированности и логичности возникновения этой возможности; самое интересное, что это был прогноз в самом сердце процесса "все возрастающего усложнения мира". Попперов же "эдипов эффект" вроде того, что-де читавший (если читавший) мою аналитическую записку с прогнозом руководитель компании, где я работал, воспринял такую технологическую идею и поделился ею с коллегами-вендорами из маленького стартапа а далеком Израиле, я отрицаю как маловероятный (хотя возможно, что я не прав). Значимым же черным лебедем для рынка того времени (прогноз был сделан в 2006 году) стало появление сенсорного моб-коппьютера i-Phone от Apple, но и здесь мы можем вести речь о мейнстриме технологических гигантов, основывающихся на "пленочных технологиях" разработки где-то еще 1960-х годов, и также, как прочие технологии, прошедших этап социально-экономического экспонирования. Для меня на тот момент также не стал неожиданностью акцент гигантов на полностью сенсорном интерфейсе, обратной стороной которого я считал (и до сих пор считаю) тактильные мультимедиа, не ставшие, однако, пока что широкой инноватикой – некоторой, позже осознанной, новостью, для меня стало то, что широкие продажи сенсорного мобильника закроют возможности модульного телефона – более демократичного для низовых участников рынка и технологически более прозрачного, а также выгодного для пользователя по цене. Но это было именно потому, что в то время, когда оказалось возможным делать такие качественные прогнозы, у меня было слабое представление о связи технологических альтернатив с системами разделения труда.

В данном случае пример с компьютерами, возможно, оказался просто неудачным, однако с другой стороны именно он является показательным в смысле, касающемся несколько иного аспекта природы черных лебедей: от нашего взора может скрываться потенциал тех форм мировосприятия, что как таковые известны, но не являются мейнстримом или доминантой прикладных решений – порою невероятно удивительных и, как всегда в случаях чего-то известного, чему долгое время не уделялось должного внимания – неожиданных. Талеб критикует Платона, но ничего не говорит про пифагореизм, которому он во многом наследует: может, просто Платон и классики специфическим образом восприняли учение этой странной школы, взяв из нее одно и проигнорировав другое, слишком увлекшись абстракциями, на сегодняшний дефицит которых так сетует Талеб? Этот вопрос – не риторический, и для всестороннего отрезвления отношения к платонизму, пожалуй, предстоит провести не меньшую работу, чем ту, что в свое время провел Поппер. При всех тех вещах, которые отражают холистичное мировосприятие и то, что можно было бы назвать технологическим гуманизмом, и прежние, и более близкие к современности, пифагорейцы оказываются какими-то гонимыми и недопонятыми – во всяком случае, современные проявления того, что можно было бы назвать пифагореизмом, странным образом сочетающего натурализм (не будем использовать такие слова, как "физика" или "натурфилософия") с неким набором моральных установок, современное "постновоевропейское" естествознание воспринимает как нечто одиозное, граничащее с шарлатанством, хотя втайне признает, и даже, вдохновляясь, тайком кое-что заимствует[5]. И то, что только что сказано, совершенно не исключает сделанное в связи с "компьютерным примером" резюме Талеба: да, мир намного сложнее, чем нам представляется, и наши пророчества выглядят чудовищно жалко. Но только поначалу, когда они, согласно ему же, поверхностны. Поверхность – вообще отдельная и весьма интересная тема в современной постмодернистской логике смысла – это притяжательная мембрана сущего, его референция: так, в условиях земной атмосферы мы никогда не соприкасаемся с алюминием, но всегда с его оксидом, и всегда предполагаем, что при этом прикасаемся к чему-то внутри себя алюминиевому. Когда поверхность не выражает ничего, кроме себя самой, мы называем это симуляцией, хотя также знаем, что именно она есть одна из лучших форм мимикрии, или сокрытия сущего. Поверхностное пророчество есть ничто иное, как сокрытие неспособности контролировать ситуацию, осуществляемое, как правило, в тех случаях, когда пытаются сохранить ценный общественный статус-кво, обеспечиваемый до того как раз верой окружающих в большие пророческие способности предсказателя.

Моя прогностическая методология работы со "смысловыми аттракторами", широкими и общими контекстами[6] на начальном периоде работы совершенно не предполагает прогноз как таковой – способность к нему возникает в процессе системной работы – для случая рынка ИКТ возможность осторожных предположений о будущем возникла где-то через два месяца после ее начала. При этом, по мере накопления новостной и аналитической информации, и получения на ее основе первичных выводов, я не даю оценку достоверности своих "знаний" относительно вероятности происходящего события (как то упоминается Талебом в примере с экспериментом Майкла Альберта и Говарда Райффа): само описываемое событие дано мне в рамках когерентностной презумпции достоверности на-гора, и дальше все, что касается какой-либо "веро-ятности" или "у-веренности", относится к сумме (вернее, к целостности) моих собственных когнитивных способностей выявлять возможности в связи с имеющимися данными, входящими в область текущей фокусировки на той или иной области уже сформированного познавательного контекста[7]: ничего иного мне здесь не было дано, и я сразу исходил из предпосылки о потенциальной ошибочности своих построений и возможной необходимости их поменять (и порой это приходилось делать по мере того, как картина отрасли дополнялась новыми обстоятельствами, некоторые из которых стали известны или понятны спустя значительное время после того, как я прекратил такого рода прогностические исследования); здесь просто не было вопроса об "уверенности" или "допуске ошибки", поскольку не было ситуации угадывания, о чем по сути ведет речь Талеб, описывая ситуацию с экспериментом отмеченных ученых, однако было немало воображения и кестлеровского "столкновения разнородного". И да – это, что бы он ни говорил насчет "игрового обучения", разновидность игрового процесса разгадывания загадок (или, вернее, обнаружения "интенсиональных новинок") – тем эта кабинетная деятельность, требующая большой усидчивости и внимания, и представляет интерес, а наибольший интерес представляла именно ситуация "я не знаю ответа", и эта ситуация, опять же, была именно игровой. Только это разгадывание загадок происходит скорее не в направлении получения остатков, чем занимался полковник доктор Хаус на своих дифдиагнозах[8], а в направлении отслеживания сопутствующих изменений, поскольку задача оценить ситуацию (поставить диагноз) здесь была промежуточной, а главной была оценка направления протекания процесса: понятно, что "все" двигалось в сторону пресловутой конвергенции коммуникаций, но вот ее конкретика и очередность с учетом ожидания так называемых "killer applications" (разумеется, эти ожидания не могли быть "математическими") как раз и представляли интерес. И те объекты и аспекты познавательного контекста, что сохранялись в тени, не попадая в поле освещаемых изменений, становились очередными информационными лакунами в уже наработанной (и постоянной обновляемой) системе тематических доминант.

Когда в 2007 году я написал очередную справку с предположением о таком девайсе [9], сам я считал гипотезу слишком смелой, и мое собственное впечатление от изложенного было двойственным – с одной стороны, я сам себе скептически говорил: "ничего себе выпендреж "трансцендентальной способности воображения!"; с другой стороны, тут же возникал аргумент, что это был результат своеобразной игры факторов, ассоциаций, предшествующих гипотез и целого хаоса таких же справок, систематизирующих вязь отраслевых нарративов, и вроде бы все закономерно. При этом нужно сказать, что с определенного момента погруженности в тему еженедельную оценку ситуации в отрасли я вел, уже не читая брифы, не говоря про полнотексты дайджета, а только просматривая список заголовков, отмечая и более подробно просматривая те из них, что так или иначе соответствовали какой-то сюжетной новизне или комплементарно подходили к рассматривавшимся ранее темам. То есть я не тратился на ознакомление с той самой избыточной, а потому шумовой, информацией новостного потока, пагубность которой отмечает Талеб, однако все полнотексты и дайджесты неизменно имелись в коллекции со ссылками  в качестве библиографических аргументов. Последнее особенно важно в смысле проблемы "нечитанной части библиотеки Умберто Эко", которую он многократно обрисовывает в "Черном лебеде". А потому, резюмируя этот момент, могу сказать, что эта проблема имеет разрешение в особой культуре и порядке работы с информацией (не говоря про то, что в своем лингвистическом аспекте это есть старая добрая ницшеанская проблема пользы и вреда истории для жизни). И я вообще не использовал какую-либо апелляцию к цифрам в смысле "точности прогноза", но вовсю использовал обороты "возможно" и "не исключено", поскольку именно актуализация возможного в сфере воображаемого и обсуждаемого (на открытых профильных площадках) как раз и оказывалась условием  инсайтов, шедших далее в разработку, и предвосхищалась относительно имеющейся конъюнктурной картины по местам тематических ослаблений или провалов. Хотя, безусловно, "подлинные черные лебеди" находились за отраслевой сферой, ожидания от этой "области трансцендентального" (а более удачного названия среды обитания этих птиц я не знаю), наиболее продуктивные и свежие гипотезы у меня (и, как явствует из наблюдений в ходе этой работы – не только у меня) возникали как раз в местах тематических выходов за отраслевые рамки. Ценность прогноза, как бы кому это ни показалось странным – не в его точности (в смысле точности наступления какого-либо события, рассматриваемого в рамках числовой по сути теории вероятности), а в реалистичности предпринимаемого на его основе (или, лучше сказать, с его помощью) проекта или вообще осознанного действия, которое может оказаться для очень многих людей случайным, неожиданным и непредсказуемым. Именно поэтому для меня более важен и ценен качественный прогноз, и важной новостью здесь будет то, что, собственно, событие "черного лебедя" носит качественный характер по самой своей сути: Среднестан – мир экстенсивных денотатов (и, соответственно, описывающих их языковых контекстов), Крайнестан – мир интенсивных. Между тем, Талеб зачем-то постоянно обращается к психологистическим примерам-издевкам, требующим от испытуемых дать численную характеристику вероятности наступления какого-то события. И здесь важным наблюдением оказывается даже не только то, что прогностические способности "экспертов-корифеев" оказываются мало отличны или даже хуже, чем у студентов или "водителей авто", но то, что сами корифеи ведутся на провокацию такой задачи, содержащей подвох в своей неявной предпосылке; это, собственно, близко тому, о чем ведет речь Талеб в параграфе "Жирный Тони", когда ведет речь о моделях оценки ситуации "эмпириком-делягой" и "платонистическим нердом-отличником". Реальное прогнозирование – это о другом, но это также не значит, что оно может быть сведено к эмпирике повседневного "жизненного опыта" подобно тому, как наука логика не сводится к натуральному выводу. 

Кстати, первым моим удачным прогнозом, который, равно как и прочие, касавшиеся не того, "что произойдет на рынке", а того, "о чем будут говорить" (поскольку ничего, кроме потока новостных сообщений, мне не было дано), было выявление темы проникновения технологий прямого доступа к Интернету в систему мобильной телефонии (в августе и сентябре 2004 года она еще не была мейнстримом). Когда же эту тематическую дамбу прорвало где-то в течение полгода и об этом стали говорить все чаще и на профильных лентах, и в офисе, доказать прогностическую ценность своей работы по этому конкретному случаю кому-либо из коллег было трудно: ведь речь шла о чем-то уже столь очевидном, что вроде бы и раньше тоже было очевидным. Эта глобальная тема, однако, несмотря на первоначальный технологический оптимизм многочисленных комментаторов, быстро сошла на нет, упершись в проблему доходов от прямого VoIP (тогда еще демократичного, некоммерциализированного и исправно работающего) транспортников сигнала – операторов сотовой связи, забиравших в то время себе от 30% до 50% выручки контент- и сервис-провайдеров.

***

Особо интересен отмеченный Талебом феномен серендипити (serendipity) от писателя Хораса Уолпола: обнаружение или открытие чего-либо такого полезного, что целенаправленно не искали. Но дело в том, что такие параллельные (или, вернее сказать, внезапные) открытия совершаются тогда, когда ищется что-то иное, и ставится некий вопрос – первоначальный либо достаточно общий в своей предпосылке, для примерного определения целостности предмета поисков, который впоследствии либо ограничивается по принципу глубинного интервью, либо меняется в своей предпосылке в зависимости от получаемого ответа и порядка релевантизации его вопросу. Талебово-уолполовы серендипити являются именно такими неожиданными ответами, меняющими явную (а иногда и неявную) предпосылку вопроса. Однако, такое серендипити, чаще встречающееся при поиске чего-то основного, и составляет суть того, что более обычно именуется как "синергийный эффект", когда критическая масса деятельности открывает новые деятельностные  же направления и возможности.

С некоторыми примерами Талеба на сей счет трудно согласиться – например, в случае с Дарвиным (действительно, до него уже существовали эволюционистские концепции), но в большинстве примеров он прав. Бесспорен талебов тезис о том, что, помимо мастерства, успех чего-либо как "лучшего" могут обеспечить и случайные результаты, и неожиданные ситуации. Однако я бы не сказал, что, утверждая, будто продукт Microsoft, как менее удачная программа, завоевал мир благодаря "счастливой случайности", против более удачных продуктов Apple, Талеб был достаточно погружен в тему ИКТ, не будучи при этом ангажирован собственной идеей "неопределенности": ведь помимо чисто биржевого процесса, обусловленные, как показывают свежайшие интуиции, иррациональными движениями массовых ожиданий и фобий, существует собственно уровень внутриотраслевых транзакций доверия, завязанных на представление о дозволенном для образов изобретателя и предпринимателя в месте их пересечения.

Важен и тезис его о том, что инженеры создают технические новинки из любви к процессу изобретательства, а не ради познания тайн природы, и что просвещению часто способствует то в технике, что изначально создавалось как игрушка или курьез, но не как целенаправленный инструмент; важна и следующая его фраза: "часто одно только знание об изобретении порождает целый ряд схожих изобретений, хотя никакие детали исследования не разглашались. Знание, что решение существует – уже огромный шаг к решению. По Талебу, наличие информации о принципиальной решаемости задачи означает принципиальную возможность следующих из нее технологических реализаций. Фактически это означает ничто иное, как обратную сторону (точнее, конкретизацию) феномена, который может быть назван "тезис Джемса" (по аналогии с "тезисом Пирса"), сводящийся к утверждению о том, что декларация возможности чего-то означает ненулевую вероятность этого чего-то.

Сущностная проблема прогноза, еще раз – это проблема неизвестности того, какой субстрат (или материя) способен воспринять некоторое воздействие и зафиксировать его тем или иным способом, а какой будет сопротивляться и быстро его сотрет или изгладит. И это тем более трудно делать в смысле мультипликативной сложности мира, многообразия материй, форм и следов, уже бытующих в нем.

Если Пуанкаре придумал свой собственный анализ in situ для решения математических задач, то у меня была задача построения эффективной герменевтики медиатрансляций, вдохновленного пафосом соединения доказательного и аргументативного а-ля Петр Рамус. И в этом смысле подтверждаемость моего натурально-языкового метода опровергает идущий здесь тезис Талеба о том, что "предсказание и прогнозирование – дело куда более сложное, чем обычно считают, но чтобы понять это, нужно знать математику". Так вот, для этого оказывается нужно знать не собственно "математику", но, скорее, ее "основания" и принципы искусства понимания, применяемые по ходу динамического погружения в тему, по факту которого как раз и оказывается возможным выявлять предметные инварианты, служащие (безусловно, предельными) основаниями для выводов в рамках конкретной "логики вещей" (или же "логики конкретных вещей"). Герменевтика СМИ, саморефлексирующая медиа-индустрию, (в частности, new media), апеллирует как раз к целостному представлению тех социальных процессов, что в случае отдельных компаний и подотраслей выглядит как действия отдельных вендоров, операторов, производителей инфоком-оборудования, тяжелого контента или провайдеров, обусловленные собственными коммерческими или проектными интересами (а это уже – к тому, что Талеб говорит еще дальше насчет идей фон Хайека). 

Однако пикой в ребро математоцентричным технарям звучит призыв Талеба не гнаться за точностью и конкретикой. Отчасти это и пика в ребро Григорьеву, в талебовом же стиле указывающему на "эпистемический эскапизм" математической иллюзии: "расчистка места для счастливой случайности" – весьма верное здесь выражение[10]. Когда же он говорит (в примечании №63) о том, что "в зоне влияния черных лебедей практически все, чего до сих пор не случалось в прошлом, должно принести благо", то он фактически ведет речь ни о чем ином, как о содержании гениальности, но весь фокус в том, что это гениальность самого мира, к которой по-пастеровски обращается тот, кто желает совершить открытие[11].

Да, рациональность, предсказуемость и математическая разрешимость очевидным для разбирающегося в этом вопросе человека образом неразрывно связаны, однако верно и то, что рациональность, разумность, логичность и сознательность, будучи также неразрывно взаимосвязанными друг с другом вещами, тем не менее, являются не тождественными друг другу, а потому способны работать там, где не работают другие.

При этом, однако, не могу согласиться с утверждением Талеба о том, что без "общей теории" нельзя предсказывать (параграф "Предсказание и свобода выбора"): медицина, по его же собственным словам, сугубо эмпирическая сфера деятельности, но именно в ней, как, пожалуй, ни в какой другой, прогностика является наиболее удостоверяемым и подтверждаемым занятием – разумеется, если ею занимается достаточно квалифицированный врач. Так что жить можно не только без общей теории, но при этом с хорошими прогнозами.