Естественность социальных структур и экономическая герменевтика

Итак, в системе общественных отношений на сегодня получаются три понятия, распределяемые по основанию естественности, причем первое выделено по этому основанию самим Григорьевым: 

• разделение труда (РТ) – естественное и технологическое;
• предметно-технологическое множество (ПТМ) – естественно и научно создаваемое;
• деньги – естественно возникающие в догосударственных складских формах и искусственно создаваемые в рамках государственного строительства[1].

Каждая из этих категорий может переходить от естественного состояния в противоположное и наоборот.  Этому способствует научно-технический подход к миру, едва ли не главный принцип которого состоит в способности конвертировать в некоторую пользу результаты систематически наблюдаемых, объясняемых и предсказываемых сил, явлений и сущностей природы посредством воспроизводства и преобразования в качестве технологии. Причем делать это таким образом, что на определенном этапе развития научно-технического потенциала (ПТМ) возникает вопрос о техногенном происхождении некоторых из тех вещей, что ранее считались естественными. Причем как воспроизводство, так и преобразование может влечь неосознанное, естественное следование им как заданным установкам, что является специфической особенностью социальной динамики.

Все эти понятия вписываются в набор предметных различий по сетевому основанию, это графы:

• товарно-денежный, или экономический;
• семантический;
• социальный;
• предметно-технологический, или система вещей.

Каким образом одно вписывается в другое?

Предметно-технологическое множество (ПТМ) является следом, эффектом и результатом взаимодействия социальной сети, однако при этом, в своем отчужденном виде, интегрируется с тем предметным и природно-климатическим миром (а значит, и с графово выражаемой системой его вещей в различных масшабных представлениях), который существует до- и помимо процесса его социального  задействования, а потому всегда изначально воспринимается членами общества как естественный (за исключением случаев обнаружения в нем совсем уж очевидных артефактов, а также мифов о "божественном творении"). Как система артефактов, макромасштабно она дана человеку пространственной организацией города из преимущественно прямоугольных зданий структуры, тяготеющая в своей ортогональности к самозамкнутой регулярности (геометрически воплощая идею национального общества), а также как пространственно организованная из городов, преимущественно триангулярная, или геодезическая, структура страны, как будто в уподобление платоновой пещере отображающая на поверхности планеты структуру звездного неба (а принятым в стране моральным законом – порядок небесных движений). Только эта триангулярность по преимуществу и в известной исторической ретроспективе, во-первых, не регулярная, и во-вторых, "естественным образом" повсеместно планарная, и в большей степени открытая, а там, где она все-таки регулярна, предстает в концентрическом, радиально-кольцевом, устройстве (геометрически воплощая идею феода или империи). Новыми любопытными перспективами пространственного устройства и их социальных эквивалентов будет реализация регулярной геодезической структуры как организационно-планировочной доминанты на уровне города, а также повышение регулярности (а также, возможно, сложности и уже не новой средовой интегрированности) геодезической структуры в масштабе страны. И важным моментом здесь будет осознание того факта, что любая концентрическая структура становится империей или феодом лишь в презумпции своей исключительности, тогда как онтологически и общеструктурно она есть элементарный компонент в системе взаимодействия подобных ей, синергийная связанность которых только и способна полнейше реализовать ее потенциал и обеспечить ее существование[2]. Тогда как презумпция структурной исключительности ("сферический город в вакууме") ведет либо к отношению имперского поглощения, либо к структурной ортогональности, в своей динамике реализующей парадоксальное сочетание основанного на этой ортогональности принципа замкнутого пространства, экспансионистски распространяемого, однако, на все прочее пространство, не охваченное этим принципом[3].

ПТМ, включая объекты природной среды, исторические и авангардные артефакты, представляется вещественным жизненным миром человека (особенно если это естественное ПТМ и естественная же природно-климатическая среда обитания – как в случае сельхозки), выходящим, в силу различной проявленности себя различным членам общества, за рамки охвата отдельным человеческим сознанием, однако в себе самом и в интегрированности с другими компонентами – собственно социальными связями (как экономическими, так и социально-сетевыми), а также представленном в его языке распределением значимостей – образует целостность (в том числе целостность объектов, описуемых в понятиях роя и нечетких множеств), со всей, присущей этой целостности, жизненной динамикой и эффектами влияния на погруженного в него человека, нередко воспринимающего эти эффекты как результат действия провидения. В некотором смысле так оно и есть, особенно с учетом того, что именно в такой же, частичной, проявленности, человеку, так или иначе "разделенному в общественном труде" открываются социальные связи, внутриязыковые значимости, смыслы и понятия, а также экономические процессы. Причем даже то, что проявилось, не обязательно может быть отдельным человеком идентифицировано (и тем больше такого, чем менее он эрудирован), а сам человек при этом, как правило (имеется в виду, прежде всего, современный человек начала XXI века), с одной стороны – не философичен, то есть не ориентирован на систематическое постижение мира в его тотальности с универсальных позиций, с другой – вписан преимущественно в очень мощные множества этих графов, реализованных с мегаполисных урбосредах. При этом здесь не рассматривается провиденциализм в смысле чего-то выходящего за рамки знаний всего общества или пространства его присутствия.

Однако, каким бы ни было актуально данное предметно-технологическое множество, названный научным тип его формирования представляет собой практику коллекционирования – пополнения, исследования и изменения сознательно и (непатологически, но, как правило, страстно и с азартом) формируемых коллекций (включая библиотеки и галереи) – таков, что, в конечном итоге, в сочетании с другими системами сетевого типа, способен радикально трансформировать довольно мощные и сложные предметные среды на очень больших пространствах, начинаясь при этом с небольших типологических наборов и обращенного к ним вопрошания о природе, предназначении и различиях. Эта практика на макросоциальном уровне, при должном управлении, способна даже, по некоторым смелым оценкам, привести к состоянию новой естественности.

Управление естественностью ПТМ осуществляется, в первую очередь, натуральноязыковой семсетью, тогда как регуляции со стороны экономического графа носят вторичный характер – хотя бы потому, что денежный язык является искусственным и менее мощным, а научный язык описания экономических феноменов – подмножеством натурального (а семантическая сеть этого языка – подмножеством общеязыковой натуральной сети). Соцсетевые ассоциации, в свою очередь, формируются относительно общности интересов по категориям ПТМ.

Глубина разделения труда обуславливается экономическим графом (системой отношений), а значит, и вовлекаемой в последний части системы вещей, или ПТМ. Характер и глубина разделения труда детерминирует систему связей знаемости (соцсеть), а в отношении семантической сети здесь имеет место ситуация с обратной связью в зависимости от того, какое место в системе РТ он занимает и какую личностную позицию по отношении к ней он выбирает занять: значимости и смыслы определяют собой направления вложений и спроса, они же формируются под влиянием практики жизни, иначе понимаемой как исторический процесс, в рамках которого происходит расширение осознания социальных структур и их свойств, и отдельные личности предпринимают попытки преодоления инерции существующей системы РТ, создавая собственные технологические решения и даже системы РТ, нарушая принципы "естественного" и вызывая конфликты собственным нонконформным поведением. Нередко это сопровождается созданием нового языка и систем значимостей, реализуемых в рамках семантической сети.

***

Разговор о естественности денег весьма непрост хотя бы потому, что с этой естественностью имеется большая путаница, как бы ее ни мыслить – историко-технически или экономически. Дело в том, что и естественность, и искусственность, денег может быть определена по разным основаниям. Первоначальное основание этого различия, приведенного здесь – государственный статус, с которым ассоциирована искусственность денег подобно тому, как архетип искусственного формирования системы разделения труда в неокономике ассоциируется с вождем племени или государем, специализирующим членов племени или представителей элит по направлениям деятельности. Даже если предполагать, что некая форма денег возникла стихийно в догосударственный период, и также представляла собой отчуждаемые складские расписки, то так понятая естественность их формы не исключает того, что и привычные нам деньги как порождение государственности представляется столь естественно существующим, и распространенным среди разных народов разных времен, явлением, что, кажется, именно разного рода денежные суррогаты (включая криптовалюты) было бы вроде более корректным считать искусственным. Также в большинстве экономических концепций они рассматриваются как нечто естественным образом и уже существующее в обществе, и возникшее в нем в силу неких, естественных же, внутрисоциальных задач обмена. Между тем, те же концепции – как правило, исходящие из металлодевизного стандарта денежного обращения – указывают на добычу драгметалла и его чеканку как на вполне себе технологические процедуры, а значит – наипаче искусственным процессом более-менее глубокой переработки благородных металлов, тогда как пресловутые редкие ракушки и камушки – естественными денежными средствами. И даже если деньги считать великим древним языковым изобретением, то этот язык все равно искусственный, и даже игровой. Между тем, само различие искусственного и естественного возникает в рамках языковой практики, частным случаем которой и является практика денежного обращения.

Здесь следует добавить и еще кое-что, касающееся научного статуса неокономики. 28.07.2016 прошел семинар Олега Григорьева, посвященный вопросам перехода "от экономической теории к теории экономической истории". Семинару была предпослан ознакомительный материал: статья д.э.н. и консультанта Всемирного банка В.М.Ефимова "Спор о методах и институциональная экономика", представляющий собой ничто иное, как попытку рассматривать экономику с позиций герменевтики: в качестве тематической завязки статьи был взят "Спор о методах" (Methodenstreit) между немцем Г. Шмоллером и австрийцем К. Менгером, в котором автором отдавалось предпочтение немцу как занимающему позицию "исторического понимания"[4]. Примерно в таком же ключе с апелляцией к истории и вопросу о соответствии экономических теорий "реальной  экономике" высказывался и Григорьев (см. запись).

Действительно, согласно широко распространенному убеждению, суть устройства науки представляет собой дихотомию теории и практики, соединенных между собой пространством экспериментов. Не столь широко распространенным является соображение, согласно которому наука может представлять собой систему процедур понимания или феноменологический анализ опыта, отличный от такового в смысле того же "научного эмпиризма" английского толка. А что касается экзистенциального измерения наук, в особенности "точных", то далеко не все их представители склонны его рассматривать в качестве их части – подобно тому, как увлеченный или занятый чем-то или кем-то не всегда отдает себе отчет в такой увлеченности.

В этом смысле здесь может быть усмотрено столкновение английского по преимуществу эмпиризма, преодолевающего неразличие мозгом реального и воображаемого с протестантским самоограничением последнего, и немецкой по преимуществу, творящей саму реальность трансцендентальной способности воображения, где управляющим фактором оказывается как раз способность к пониманию в большей степени, нежели способность к детерминации.

Такая позиция многое проясняет в неокономике.  Если уже давно заявленный в качестве исторического и нарративного по своему методу неокономический подход является герменевтическим, то и сама неокономика оказывается своеобразным видом герменевтической практики, направленной на прояснение экономической реальности. А также, пожалуй, первым системным, после немца Маркса, подходом к социальным наукам, выстраиваемым как экономическая герменевтика – тем более, если помнить, что последняя представляет собой ключевую методологию наук об обществе, человеке и духе. Однако каковы задачи такой герменевтики? Не с пониманием ли направлений и результатов вложений они связаны? Во всяком случае, здесь экономическое понимание всякий раз будет предпосылаться экономическому знанию – подобно тому, как "финансовое чутье" по-кейнсиански всегда предпосылается, если не противостоит, "экономическому знанию". 

Здесь уместно вспомнить интервью, данное 04.02.2015 руководителем американского "теневого ЦРУ" Strategic Forces (Stratfor) Дж.Фридменом (https://www.youtube.com/watch?v=pLeV1DsIOXo), имеющее отношение к технологическим зонам и близким рынкам. В числе прочего, Фридмен (а выступления этого человека, даже если предполагать их в качестве "слива", никогда не выглядят дешевыми сенсациями) высказался в том духе, что США вот уже около столетия (а значит, весь советский период и Вторую Мировую Войну) стремятся не допустить альянса Германии и России, действуя по принципу "не уничтожить, но ослабить" и "ссорить других ради собственной выгоды", и что, если с Россией на сегодняшний день все более-менее понятно, то вот позиция Германии по вопросу экономического альянса с русскими для США представляется terra incognita. По мнению Фридмена, такой альянс способен привести, в конечном итоге, к созданию очень мощной силы (по крайней мере, в Восточном полушарии), и  существенно подорвать глобальный характер американского талласократического присутствия. В этом смысле значимой оказывается сумма идей (включая эпистемические установки), транслируемая миру теми или иными центрами силы.

До этого момента все, отмеченное мной в плане социальных структур, касалось машинной исчислимости, и того, что касается операционализации возможностей сознания, доминанту в чем держат США. Собственно герменевтика на рубеже XX и XXI веков по-прежнему остается уделом немецкой философской традиции[5]. Герменевтический подход к экономике обнаруживает вне- или до- инструментальный порядок человеческого присутствия в человеко-машинной системе управления хозяйством.

***

Преимущественная важность понимающего подхода  допустить одну очень странную, но, тем не менее, необходимую, вещь: закончилась сама "эпоха экономики", но при этом неизвестна, хотя и предчувствуется, и предполагается, некая возможность внеэкономического социального и даже технологического роста (или, лучше сказать, развития – слово "рост" нагружено вполне конкретными коннотациями его "предела"). Именно поэтому все поиски экономистами и околоэкономистами в пределах экономики источников развития, и разговоры на эти темы, сегодня обречены на неудачу. Но мой общий вопрос об управлении с прояснением исторической конкретики направлен в прикладном плане как раз на эту возможность. А вопрос о порядке актуализации потенциальных возможностей и есть вопрос о логике сверхрационального, который, таким образом, лежит в сфере модальной логики, оперирующей этими категориями, частным случаем которых являются наборы состояний в практиках организации сил окружающей природы и системах научных объяснений и прогнозов. Что касается последних, то прогнозы есть ничто иное, как темпоральный вывод на основе актуальных или близко актуализируемых возможностей, тогда как их дополняющий проектный фактор связан как раз с поиском потенциальных возможностей, осуществляемых задействованием способности воображения, и перевода их в план актуального, с изменением условий оправдываемости иных реалистичных, высказанных ранее, прогнозов.

А поскольку сермяжная правда получения нового, как одна из объяснительных возможностей творчества, кроется в кестлеровском "столкновении разнородного", именно это самое столкновение в широком спектре случаев (включая взаимодействие социальных групп, отраслей, концепций, методов и личностей) оказывается возможным противопоставить экономическому взаимодействию "различно развитых" ойкумен, которые на поверку оказываются лишь численно множественным и серийным, не всегда являющимся благом, и лишь частным способом осуществления творчества, иной раз работающим топорно и кроваво, и числящимся закономерным явлением природы лишь потому, что его-то эмпирику лишь и смогли изучить – благо она была дана на протяжении нескольких столетий – что, в свою очередь, сформировало иллюзию закономерности, поскольку люди склонны воспринимать как "от века сущее" то многое, что возникло в сравнительно небольшой отрезок времени до их появления на свет. А потому здесь практической задачей именно что герменевтики проектной деятельности, нежели некой экономической герменевтики, оказывается налаживание союза воображения с разумом, дабы, по словам Гойи, оно стало "матерью искусств и источником творимых ими чудес".