Внегосударственные деньги и товарно-денежный градиент

На пути преодоления якобы реально существующей зависимости демократического состояния общества от экономических возможностей, как некоторой печальной новости начала XXI века, озвучиваемой иными здравомыслящими экспертами, не желающими, однако, следовать принципу "audiatur et altera pars" (вкладу юриспруденции в общенаучную методологию), придется пересмотреть некоторые вещи, до сих пор считающиеся авангардными и самоочевидными – будь до мнимость политического антагонизма республиканства и демократии, будь то формы монетарной системы, существующей в экономическое обеспечение кодифицированных прав, но не имеющих при этом собственный юридический статус, а потому становящихся объектом произвола, манипуляций и, в конечном счете, игнорирования и обхода конституционных прав. Это, в свою очередь, происходит потому, что порядок законодательно не закрепленных демократических форм денежных систем не имеет законодательной защиты со стороны монархических форм управления и заинтересованных в них сил, прикрывающихся как раз идеей демократического закона (в случае США – Конституцией и первыми десятью поправками). На прояснение условий существования демократических денег с целью дальнейшего получения ими статуса всеобщей очевидности и соответствующего законодательного закрепления в качестве одного из надзаконных прав и направлен этот материал. Главная задача, до конца им не решенная в частностях, но, полагаю, решенная в смысле принципиальной возможности, состоит в том, чтобы через раскрытие семиотической специфики денег продемонстрировать, каким образом внегосударственные знаковые системы распределенной генерации и функционирования[1] способны быть реальным источником прироста общественного блага. В первой части этого материала упоминается корпус прорывных прозрений по поводу такой демократической формы экономического "Эльдорадо" и успехов, достигнутых пестрой палитрой локально- и частноденежных систем. Однако оптимизм открытия их жизнеспособности может быть сведен на нет макроэкономическим вопросом о приросте общественного блага и о возможности управляемого ненасильственного, внегосударственного же, перехода к новому состоянию в рамках адаптивных процедур, то есть без потери экономической системой демократического статуса. Именно для того, чтобы обеспечить понимание условий прироста общественного блага как гомеостатически определенной (да, балансовой и да, динамически-равновесной) величины органической социальной ойкумены, а не самоценной и подавляющей величины ростового ожирения (коренящейся в центрированном функционировании), во второй части материала дается дополнительное раскрытие некоторых аспектов специфики знаковой природы денег.

Важной новостью является то, что, будучи семантической технологией, деньги представляют собой средство частичного управления. Но что это значит и как это можно использовать? С одной стороны, здесь играет роль фактор того доверия в человеческих отношениях, через который реализуется эта частичность. С другой стороны, эта частичность, как будет рассмотрено ниже, обуславливается особенностью их знаковой природы. Проблема в том, что сегодня в денежных человеческих отношениях нет конструктивной диссоциативности на макросоциальном уровне, а если и есть, то диссоциация общества здесь происходит по уровням дохода, определяющим, в свою очередь, различие уровней жизненных интересов, исключая при этом из числа последних проектно-деятельностные, или те, что связаны с конструктивным, а не статусным, использованием денег. Между тем, статусное и конструктивное (проектное) использование денег еще не обязательно есть калька с различия потребительского и финансового их использования; последнее – частный случай первого. Важным свойством процесса социальной диссоциации оказывается сохранение памяти о предшествующих взаимодействиях, и разведение некогда унифицированно воспринимавшихся сообществом категорий на полюса допустимых толкований, в наиболее простых случаях – бинарных. Вместе с тем, диссоциация не означает создания максимального вакуума взаимодействия – оно продолжается, но в более опосредованных формах. И на моменты или этапы этого опосредования приходятся градиентные состояния полюсов некогда единых категорий, на уровне феноменов человеческого сообщества демонстрирующих смысл метафизического определения, согласно которому "Вселенная есть островки сжатия в океане растяжения". Социальная диссоциированность, представляющая собой преимущественное состояние общества тем более, чем более в ней заинтересовано государство и его крупнокорпоративные эквиваленты, действующие по принципу "разделяй и властвуй", тем не менее, скорее представляет собой в значительно большей степени растянутость взаимодействия, нежели его разорванность, а значит – тонкую материю сверхрациональных порядков социального мира. Более приземленное, но более гибкое в системном смысле, выражение этого обстоятельства, будет рассмотрено ниже по ходу развития концепции семиотической сущности денег. 

Однако на экзистенциальном или эмпирическом уровне личного восприятия разъединенные люди оказываются не обеспечены адаптивными возможностями творческого прилаживания, и нет ничего, что способствовало бы творческой адаптации, в виде которой действовала бы "невидимая рука" управления, оказываясь не только рукой рыночной торговли, и не только в смитовом варианте. Для Смита уход от другого был уходом от феодала как принцип свободы, а уход от более-менее равных себе был чем-то само собой разумеющимся, потому и не стоящим рассмотрения. В сегодняшних условиях проектная диссоциация, однако, есть высвобождение финансовых средств, тогда как ассоциация – их связывание, рисковое в меру определений срочности и целевых установок проекта. При этом деньги имеют к тому же естественную каскадную природу и представляют структурную компоненту товарно-денежной, или экономической, сети, а их ресурсное (включая игровое и товарное) связывание и высвобождение реализуется именно на сети знаемости, или социальной сети, где организация деятельностного процесса (разделение труда) под какую-либо проектную задачу, с одной стороны, имеет мотивом самоценность в тщеславии (или пестуемом О.Григорьевым "иерархическим инстинктом"), с другой – в надстраиваемой над этим тщеславием системе смыслов и значений этой деятельности, формируемой и создаваемой как часть семантической сети (культуры), сферой масштабного производства в которых (а значит, аутентичных проектных мотиваций) оказываются media. Такая интерпретация на введенной ранее типологии общественных подсистем позволяет выйти на макросоциальное представление об источнике проектной деятельности, а значит, осуществить достаточно широкий подход к особенностям осуществляющего ее человека.

Артем Генкин в своей книге "Частные деньги"[2] со ссылкой на Эдвина Ригеля отмечает, что "деспотичная эмиссионная монополия государства – это или тотальный контроль, или разорение частных предприятий и инфляция. Эмиссия в руках народа – это демократический контроль над правительством и качество его услуг". Если следовать этой максиме, то новый проектный человек, черты которого здесь намечаются, есть владеющий деньгами и их культурой на правах неотъемлемой собственности вслед за прежней формой их государственно-монополистической собственности. К тому же он идет дальше контроля над "правительством", под которым обычно понимается государственное правительство в рамках старого фундаментального вопроса о том, как же в рамках безусловно благой демократии обеспечить контроль "паствы" над "пастырями", особо нужный в период тягот и кризисов – как раз тогда, когда "паства" превращается в "овец", а "пастыри" – в "волков", тем более неизменно начиная видеть, в условиях дефицитов и хозяйственных неурядиц себе подобных в качестве корма, а не объектов защиты[3]. Только тогда проектный человек (он же "трансцендентальный", он же "гельветический") становится массовым и снизу-растущим, не боящимся развала крупных социальных монстров наподобие корпораций или самого государства. И, конечно, человеком, способным в рамках такой культуры к свободному развитию, прежде всего – самого себя, в конечном итоге – ради всеобщего блага, не только лишив тем самым государство последнего и главного морального оправдания собственного существования (ибо гражданин некоторых полугосударств – уже эмпирически правоспособный к вооруженности), но и криминализируя саму государственную власть как покушение на эгоистичную и заведомо ведущую к деградации общества узурпацию власти. Вместе с тем, именно такие деньги и открывают, собственно, экономическую дверь в республику как мир альтернативы государству. На сегодняшний день все, похоже, еще проще: тот, кто игнорирует "широкую масленицу" частных денег, рискует начать изучать регулирование общества, включая денежное обращение, исключительно по шариатскому праву, причем в наиболее радикальных его формах.

В принципе, то, о чем идет речь касательно мощности множества денежных значений (материал "Семантика денег в аспекте понятия модели"), вполне ложится на идею Ригеля о том, что ничто иное, кроме акта продажи, не является [подлинным] средством обеспечения денег. В его же понятиях прекрасно объясняется и государственно-монополистический капитализм – как сжатие денежной массы государством вокруг своих собственных задач хозяйствования и организация деятельности всего общества под них; однако эта его хозяйственная деятельность обнаруживает свою исторически косную бабуинью суть всей системы управления, ориентированной на производство и воспроизводство военно-промышленной дубины, товарная отдача от которой – разрушение, а потому и возврат денежной по сути экономики к государству – движение в сторону, в конечном итоге, наиболее радикальных форм и средств разрушения.

Между тем, ригелевская направленность в сторону "демократии частных диктатур" встречается с бескомпромиссным и, на поверку, весьма замысловатым в своих форсайтах, нарративом "нового марксизма", взращенного в спартанских баталиях с иезуитизмом постмодернистской вседозволенности. Не говоря про то, что "частные деньги" ставят под вопрос не только государственность, но и сам феномен налогообложения, рецепция "аутентичного марксизм" способна допустить такие частные деньги лишь в том случае, если они будут способны упразднить частную собственность. Если обращаться к самому началу книги Генкина, то ни о чем ином, как именно об этом, он по сути, не пишет, когда в самом ее начале говорит о наследии Гезеля и преимуществах, получаемых от его предложения различными экономическими агентами. Кроме того, в рамках марксизма задача – не упразднить, или "умалить государство до состояния слуги" по Ригелю, а позитивно упразднить его, то есть уничтожить. Но это же, определенно, есть большой камень в огород неокономической распределительной концепции денег: распределение денег с протосклада здесь выглядит не как "дообменное" состояния, а как редукция обмена. Еще одна идея Ригеля хорошо ложится на представленный ранее в "Возможности управления..." постулат о  деньгах как дизайне коммуникативной среды: задача денег – облегчать обмен, а не влиять на цены; действительно, цена и ценность определяются задачами "реального мира жизненных сред". И, действительно, если мир универсален в своих основных формах разного масштаба, то это значит, что ресурсный дефицит здесь представляет хоть и важную, но не первостепенную, и неплохо разрешаемую, проблему[4].

Природа банковской эмиссии также объяснима в ригелевских терминах: действительно, если делить деньги не так, как это делает Григорьев – на потребительские и торгово-финансовые, суть единые и различные лишь в их функции, а на "государственно-политические" и частно-банковские или лично-общинные (запрещенные к эмиссии для граждан), то, действительно, последним ничего не остается, как обеспечивать виртуальными деньгами торговлю и производство  в виде накрученных нулей (которые им ставят в вину разоблачители из мультика "Дух времени"), недополучая деньги от руководствующегося своими соображениями госрегулятора (в России начала XXI века это Центробанк, подчиненный правилам сомнительной международной конторы "Банк Международных Расчетов"), зависимого в системе конституционно-монархической "(ир)рациональной бюрократии" от прочих госконтролеров лишь номинально, и способной для избавления от такой зависимости в любой момент апеллировать к конституционной зависимости государства Россия от международных обязательств. Международные права, договора и обязательства обозначены в ст. 15 п.4, ст. 17 п. 1, ст. 46 п. 3, ст. 62 п.1-3, ст. 63 п.1-2, ст. 67 п.2, ст. 69, ст. 71 к), ст. 72 о), ст. 79, ст. 80, ст. 85 п.2, ст. 86, ст. 106 г), ст. 125 п. 2 г), п. 6. Деньги упоминаются в ст. 71 ж)[5], ст. 75 п.1[6], ст. 106 в), ст. 114 п. 1 б)[7]. Действительно, если эмитент – сам заемщик (а право на таковое есть не иначе, как условие гарантии экономической свободы личности), то и процент как "плата за монету" не только теряет смысл, но и становится грубым нарушением основного закона. В этом смысле возможен пересмотр марксистской концепции отмены денег, по крайней мере, в направлении признания стадиальности такой отмены, предполагающей последовательную частную и личную их эмиссию, которую также предстоит обстоятельно разделить. Соответственно, именно трансисторических агентов (см. материал "Гипотеза о группах "общественного иммунитета": три в одном в элитологии") предлагается рассматривать субъектами макросоциального проектирования, разновидностью которого, в свою очередь, предлагается рассматривать стадиально-формационные концепции (в первую очередь – марксову), как лежащие на непростом методологическом стыке проектной и прогнозной видов деятельности, акцентирующейся на мире необходимого – в одном случае, и мире возможного – в другом (начало этой темы в общем виде положено в соответствующем материале); эти вещи, в рамках развития идей марксизма, прямым образом также представлены в книге С.Платонова "После коммунизма". В этом смысле соотношение проектного и прогнозного предоставляет самоопределение границ возможного, открывая поле творения системы права, доступной любому сообществу, освоившему эти различия, в качестве инструмента социальных координат ("социального стапеля") для достижения тех общих целей и желаемых перспектив, ради которых сообщества формируются. И в этом же смысле, следуя известной поговорке, валун (valun), действительно, становится оружием, только не пролетариата, а прекариата, гаражников-инноваторов и прочих субъектов "живого творчества народных масс". Дело в том, что призыв сделать деньги "частной собственностью" не нов и соответствует как неокономической концепции возникновения денег из задач их присвоения купцами – выходцами в Европу из великих империй Востока, так и входит в противоречие с уже обозначенным много кем (не только Платоновым) сворачиванием в мире частной собственности и капитализма, основанного как раз-таки на приватизированных по сути деньгах – с одной стороны, и закономерном в рамках этой системы процессе развития монополий – с другой, причем недопущение последних признано как раз контролировать государство, чем оно, в первую очередь, и объясняет собственную монополию на эмиссию. Когда деньги монополизируются в эмиссии, они приобретают модальность необходимого, становясь "законом" и "наукой", в своей же полицентричной эмиссионной форме они образуют пространство возможностей внеэлитаристического социально-инженерного творчества и прикладной технологии подлинно свободного человека. В общем, не исключая важности темы свободных денег и признавая их обоснованность, следовало бы с осторожностью относиться к их "частным" формам, не бояться "призрака коммунизма" (разве что вульгарного, но таковой не есть коммунизм) и признать, что в этом смысле нужно что-то еще. Отчасти об этом достаточно осторожно говорится в предыдущих материалах о потенциале криптовалют.

Но здесь возникает еще один общетеоретический вопрос: если по Ригелю и Генкину государство есть частная, девиантная и отъемно-паразитарная форма общественного управления, а не их (по-любому социобиологическая) изначальность, как то утверждает Григорьев, то какова этиология уже этой социальной болезни – эпидемиологически куда более длительной, нежели капитализм (рассмотренный в первом томе как "хроническая болезнь" человечества)? Вот только не надо здесь рассказывать про альфа-самцов в обезьяньей стае, методах армейской субординации и прочих общеизвестных вещах. Государство сегодня – в той же мере орфанное заболевание, как хвост у homo sapiens, только широко распространенное, и все более ощущаемое в качестве такового. Дискуссия на тему того, как это есть в истории, как правило, имеет большое поле аргументов в ту или иную сторону, но не дает однозначных свидетельств того, что, будучи широко распространена в животным сообществе и являясь чем-то почти всегда непреложным для стадных животных, иерархия переходит в степенную форму государства, имея, тем не менее, некий, очевидно бывший в истории, предшествующий догосударственный общинно-родоплеменной этап, предполагавший иерархию племенной знати или старейшин (с хитроумной регламентной системой инициации, исключающей произвольное или насильственное получение "высшего звания" вплоть до преклонных лет[8]), но не предполагавший отъемно-насильственной иерархии, возникающей, как известно из формационного подхода, вследствие имущественного расслоения, сиречь формирования неких доденежных экономических дисбалансов. Как известно из того же формационного подхода, "государство возникает там и тогда, где и когда возникают классы", а вовсе не внеэкономические сословия, в том числе "сословие старейшин". Здесь – некая загвоздка, поскольку, во-первых, именно деньги – начало таких дисбалансов (по неокономической теории), но они уже есть признак государства, вроде как зачинающего самое деньги; а во-вторых, получается, что отъемная иерархия в обезьяньем стаде и таковая в государстве оказывается опосредованной этапом социальной эволюции, не предполагающим таковую. Найдется немало охотников мне возразить, что в этой логике многое напутано, но эта путаница – лишь агрегированное изложение того, что преподается много где и кому разными учителями истории в разрозненно-непротиворечивом виде[9], и либо общинная форма бытия общества являет собой не реализованную в своих устойчивых видах параллель протогосударственным системам, либо мы плохо знаем о мире этих форм и возможностях их генезиса.

Следует сразу отличить свободную банковскую деятельность (СБД) от системы персональной эмиссии, о которой идет речь здесь и ранее – действительно, эмиссия банками для персон вполне вписывается в систему капиталистических отношений, но ее никак нельзя назвать личностно ориентированной – при том, что, в отличие от иных персон XIX века (главы банка Англии Дж.У.Норманна) частнобанковская эмиссия вовсе не обязательно должна вести к мошенничеству, и даже наоборот, скорее она способствует предпринимательству. Хотя для государства она скорее всего будет представлять угрозу – в первую очередь, как источник сепаратизма. Кредитование общества личностью (право такого кредита) есть не иначе, как доверие самого общества своему члену (представляющее, пожалуй, самое главное, исходное, общественное благо, связанное с категорией и презумпцией возможности будущего существования), коему подчинены все прочие – в противном случае таковым основным благом оказывается доверие выделенного из общества социального подмножества всему остальному обществу в лице его усредняемых членов (которое это подмножество, в силу отождествления с реальностью, закономерно и едва ли не всегда считает "untermensch"), основанное на презумпции насилия. Важным моментом здесь оказывается то, что абсолютизирующая элитаризация ведет к учеличению гомогенности внеэлитной структуры общества и снижает его адаптивные способности.

Вопреки мнению М.Лонгфилда (1840) насчет СБД, при спаде торговли в случае персональной эмиссии личность будет заинтересована деньги получать, а не эмитировать – при росте (ибо будет платежеспособный спрос на ее труд), и эмитировать доверие обществу, возлагая надежды на его институты жизнеобеспечения – при спаде торговли. Собственно СБД и эмиссионное действие личности отождествлять не корректно, поскольку именно личность является первичным носителем этики, категорией которой является доверие, все остальные проявления коей от нее производны и надличностны. Однако риск такого отождествления всегда имеется именно в силу давней и тривиальной капиталистической хитрости ухода от персональной ответственности, именуемой "юридическое лицо"; в этом же смысле, но с другой стороны, такой риск связан с тем, что банк всегда так или иначе ассоциируется с его владельцем несмотря ни на какие ухищрения такого рода – если это, конечно, не такой банк, акционерный капитал которого сильно размыт; однако в случае СБД именно такие банки и не рассматриваются. Между тем, это различие юридического и физического лиц также содержит хорошие аргументы в  пользу фундаментальной разницы частной и личной собственности, и оно же означает, что порядок регуляции систем СБД и систем персональной эмиссии должен быть разным, когда речь идет об особом порядке регуляции денежной массы с макроэкономической пользой.

Предоставляя кредит обществу и "покупая до продажи", личность способна вернуть ему лишь свой труд. Однако сам по себе труд не гарантирует ценности его плодов для других членов общества – быть "мартышкиным" или представлять в качестве его плодов "медвежью услугу". А потому всякий трудоспособный кредитор общества может вернуть благо также по схеме "минимум затрат при максимуме эффекта", что стимулирует его к инновациям и приверженности к максимальной рутинизации трудовых процедур. Ибо всяко заинтересован в бытии по "эффекту штанги".

Государство как эмитент считается у инвесторов достойным в своих обязательствах обеспечения, но это обеспечение мнимое, когда речь доходит до возврата долгов: суть государства не в том, чтобы кому-то что-то отдавать, особенно в лихую годину, а совсем наоборот: отнимать и распределять, отдавая лучшее "лучшим своим представителям", которые тем лучше, чем выше стоят на иерархической пирамиде. А потому вкладчик в гособлигации напоминает чем-то муху, летящую к липучке: доверие к государству существует лишь в меру его бытия лучшим общественным институтом, и восприятия его в качестве такового. Но с какой стати прилично одетое хамло – лучшее? Лишь с той, что оно уникально. И в этом случае нельзя не согласиться с Хайеком. Равно как с тезисом А.Генкина о том, что современный копробог деньги (этот термин весьма уместен, поскольку, согласно средневековому эпитету, деньги есть "дерьмо дьявола"; справедливости ради стоит сказать, что древние схоласты едва ли в полной мере сами понимали позитивную природу денег) есть табуированная и малопонятная вещь даже для самых образованных людей на начало XXI века. Вместе с тем, радует то, что иной раз оказывается возможным обнаружить близкое здесь излагаемому у весьма многих людей, говоривших о необходимости создания денег в качестве инструмента свободы. Часть авторов высказывают в обоснование своих концепций частных, личных или антидолговых, денег аргументы, по своим изначальным интуициям близкие к тому, что было представлено касательно природы их происхождения – в частности, "антидолговая ассоциация" из США, призывающая к обеспечению денег дорогами и мостами, что отчасти подкрепляет то, что было сказано насчет "жетонов логистического доверия", функционирующих на уже имеющейся транспортной инфраструктуре.

Как все эти наработки и очень близкие автору этих строк позиции соотнести с курсовой разницей валют и ростом налогооблагаемой базы предприятий? Как будет выглядеть курсовая разница (если она будет существовать вообще) в условиях системы персональной эмиссии? В каких условиях персональная валюта становится сильна или слаба, если эти понятия вообще здесь применимы? Курсовая разница определяется политикой Минфина, наполняющего бюджет поступлениями от предприятий, заинтересованных в низком курсе (то есть в слабой валюте). Ликвидация государственных денег ликвидирует и само государство, и "крупные предприятия", но это не значит, что обязательно должна быть ликвидирована глубина разделения труда (дифференциации деятельности), поскольку здесь речь идет именно об ином принципе формирования разделения труда, характера его углубления и возникновения вообще, то есть об ином принципе общественного устройства, где существенную роль играет срочность самой такой разделенности и углубленности. А потому отсутствуют основания для самоценного существования самих "крупных предприятий" – организационных монстров, отчуждающих знания и квалификацию людей в пользу "знания фирм". Совершенно иным является "союз малых групп", имеющий вид ячеек Бенара, по сложностным порядкам и дифференциации деятельности не уступающий корпорациям – коммерческим проекциям государства, обираемым им в первую очередь ради бюрократов первого ранга – чиновников и государственно-дотационных паразитов, чуждых творчеству и живущих по указке – того самого агрессивно-послушного большинства, что способно проголосовать за любого диктатора, и не знающего иных интересов и целей, кроме диктуемых их жалким мирком, определенным тем же государством и предписанным к почитанию.

Примеры разных авторов идей частных и личных денег, которые рассматривает А.Генкин, совершенно не свидетельствуют об их обращении к фактору государства как источнику определенных последствий в случае, если оно остается не у дел, когда деньги оказываются подлинно народными, а также об учитывании сопровождающей ситуации социального конфликта и сопротивления не только государственной системы, но и всех тех, кто ее ценит и отождествляет себя с ней. Что не может быть отброшено, будучи очевидным и первейшим риском. Поскольку государство как регулятор жизни людей оказывается не только не нужным – становится видна его преступная сущность; а значит, соответственно вырастает и острота гражданского конфликта. Проблема разгосударствления денег и есть проблема отказа от государства.

***

В рассмотренных до 111 страницы книги "Частные деньги" А.Генкина концепциях частных денег известная идея "денежного товара" (или денег как особого товара) если где и использовалась, то была абсолютным, или дискретным, а не градиентным (посмотрим, встретится ли далее по тексту). То есть в рамках весьма близких излагаемому здесь концепциях денег не встречалось рассмотрение ситуации, когда в одном случае некий предмет или продукт в сообществе больше котируется как товар, а в другом – как деньги. В этих концепциях предмет или продукт рассматривались либо как то, либо как другое с учетом того, что они когда-то таковыми стали, хотя постоянно приводились примеры, указывающие на такую градиентную возможность: то шотландские "деньги-гвозди", то функциональные валюты Найшуля, то параллельные валюты Блана. Ни у Маркса (Т-Д-Тˊ), ни у Григорьева (Д-Т-Дˊ), ни в ранее обозначенном мной объединении товарно-денежных транзакций в "граф экономической сети" не было указания на возможность такой градиентности, то есть указания на то, что некоторый квант ценности может переходить из статуса товара в статус денег и обратно (подобно тому, как в собственно графе в некоторых случаях вершины и ребра могут быть инверсивно интерпретированы). Здесь же предлагается рассматривать компоненты предметно-технологического множества (ПТМ), частью которого, безусловно, являются деньги, что ранее было рассмотрено, в их промежуточном статусе между бытием товаром и бытием деньгами[10]. Причем рассматривать их предлагается сразу с предпосылкой о том, что любое их положение между двумя этими статусами всегда направлено в одну или в другую маргинальную сторону, поскольку вся система "игр обмена" находится либо в какой-то фазе, либо в противофазе, своего бытия; и что собственно эта функционально-статусная направленность определяет динамику бытия предметности человеческих хозяйственных транзакций в отношении "ценность (спрос) – доверие".

Но необходимость введения подобного градиента между статусами "деньги" и "товар" возникает лишь тогда, когда возникает задача выяснения способов самоформирования экономического механизма снизу, то есть вне системы насилия, и в ситуации обрушения действующих макромеханизмов такой системы. Другими словами, речь идет о естественных условиях формирования технологического разделения труда, когда возникает задача переопределить статус торгуемых благ (а возможно, и некоторых не торгуемых), а возникает она именно тогда, когда прежние статусы оказываются шатающимися. То, что можно было бы здесь назвать "товарно-денежным градиентом", есть адаптивная фаза бытия "графа экономической системы" в период кризиса. Именно здесь обнаруживается начало того, что можно было бы назвать предпринимательским творчеством: привнесение денежного (собственно экономического) измерения в систему актуально данного ПТМ (будь оно естественными или искусственным[11]). Именно поэтому здесь я могу отметить еще одно собственное расхождение с О.Григорьевым: для меня жетонно-распределительно-государственническо-идентификационная гипотеза происхождения денег не исключает и гипотезы о системном существовании аналогичных языковых средств для внегосударственнической, одноранговой, модели, поскольку и для одноранговых сообществ общим и неоспоримым местом является такая же задача идентификации "свой-чужой" ("мое-чужое"), а значит, и соответствующие средства ее решения.

Возвращаясь, однако, к товарно-денежному градиенту как условию предпринимательского творчества: если признавать такие сущности, как "товароденьги" и "деньготовары", то что они есть и как они появляются в смысле представленной выше семиотической концепции сущности денег как одноэлементного (однобуквенного) языка? Если рассматривать ее в свете инверсии товарно-денежных маргиналий, то получается, что нечто, стандартно идентифицируемое как встречаемый или воспроизводимый в своих цветографических и прочих сенсорных характеристиках объект может мыслиться как деньги в случае, если растет объем его денотатов, на которые он может быть заменен, а в пределе этот объем начинает представлять собой неограниченное[12] множество, тогда как счетность этого множества будет определяться способностью охватить весь объем ПТМ единым листингом как потенциально товарную массу. 

С другой стороны, товарность такого объекта, согласно концепции семиотической сущности денег[13], будет определяться тем, что он окажется сочтен в качестве денотата средства обмена/распределения наряду с другими объектами, способными быть на него обмениваемыми в силу доверия к этому средству или принуждению к обмену, или отдаваемыми по факту предъявления кем-либо идентификатора в качестве "удостоверения". Если такая рядоположенность представляет объекты одной предметной категории, то имеется случай функциональной валюты.

Корень денежного насилия – в расширении товарности ПТМ и тотальном согласии с бытием всего и вся товаром. Особенно и прежде всего это касается личного оружия, используемого во внетоварной форме. Бытие товаром – это способность быть денотатом чего-то однотипного, но случайного и условного в своем выражении; нравственная пагуба здесь заключается в подмене выходящего за границы контроля множества сверхрациональной системности некоторой единицей, случайной в наборе ее свойств[14], в качестве значения которой обозначен максимум предметного множества, вплоть до того, что относится к подменяемой сверхрациональной системности[15]. Эта пагуба дополняется пагубой монополизации эмиссии денежного объекта "о конкретных свойствах" социальным подмножеством, вменяющим его прочим членам общества на исключительных условиях и под угрозой применения вооруженного насилия. Это как если бы деньгами были тетраэдрические объекты из шести ребер, и правом производства и распространения таковых обладала бы какая-то одна подгруппа в сообществе, запрещая всем прочим производить и неподконтрольно использовать тетраэдр как геодезическую основу природных форм трехмерного пространства, рассказывая сказки про необходимость "сертифицированной квалификации" для этого занятия, и про всякие опасности и "высшие кары", которые постигнут занимающегося производством таковых объектов самостоятельно.

Распространенной во многих народах нравственной максимой является признание того, что не все продается за деньги. Однако именно семиотическое понимание денег проясняет смысл этой фразы: действительно, продается (обменивается), пожалуй, все, что может быть оценено другим лицом, для которого это может быть востребованным или сочтено неприемлемым. Но разные вещи имеют разную меру, а значит, не все, составляющее предмет нашей жизни, может иметь единую меру, выраженную в случайном знаке (тем более спускаемую откуда-то с верха социальной лестницы, каковой параллельными церковными иерархами с наглым апломбом объявляется богоданным). Иначе говоря, не только не все меряется единой мерой доверия, но и сам факт предложения такой меры заведомо должен снижать доверие и к ней самой, и к тому, кто таковое предлагает. А значит, доверие многомерно как феномен человеческих отношений, развиваемо как фактор личности, то есть заведомо для отдельной личности поливалютно, а обнаружение и осуществление самого этого статуса поливалютности в обществе является признаком развития ее жизненного мира и здоровым условием успеха в социальной системе. Нельзя подменять реальность, выходящую за рамки человеческой жизни, ограниченной смертью как ее единой и единственной мерой, случайной символикой, субституирующей и жизнь, и смерть, и сверхрациональное – выходящее за рамки полного человеческого постижения, но постигаемое частично и влияющее как на судьбу отдельной личности, так и взаимоотношения людей. Именно поэтому общества, основанные на безграничной власти самопорождающихся капиталистических денег (отрицающих на определенном этапе самое капитализм) так нуждаются в медийном воспроизводстве ложных ценностей, затушевывая (или, наоборот, переакцентируя) подлинные меры человеческой жизни.

Далее – вопрос о том, что из себя представляют "деньготовары" – с одной стороны, и "товароденьги" – с другой. Еще раз: здесь рассматривается некая, в действительности признаваемая в экономической науке, ситуация, когда обычно говорят о бартере, начале формирования денежной системы или первичных формах обмена, но не признают за ней возможности бытия особым режимом достаточно развитой системы, свидетельствующим о ее адаптивной гибкости. В рамках нынешнего рассмотрения таковое промежуточное состояние предполагается как возможная норма, соответствующая особой экономической логике как более развитая. При каких условиях описанное градиентное допущение оказывается возможным? А также: возможно ли некое среднее устойчивое значение между товарной и денежной маргиналиями? И, наконец: чем оказываются товар и деньги в качестве таковых маргиналий? Что можно сказать точно – что это будут не параллельные валюты, не денежные суррогаты и не квазиденьги в собственном смысле слова – нечто другое, но расположенное, во всяком случае, в области внегосударственного, поскольку никакое государство не может допустить существования чего-то такого половинчатого, ускользающего от его контроля в категориях однозначной идентификационной соотнесенности. Более того, можно предположить, что рассматриваемая через такую дифференциальность система ПТМ-хозяйствования окажется более динамичной и развитой относительно дискретной товарно-денежной, также как множество логик неклассических значений (n-значных) оказывается развитием и усложнением классической двузначной дискретной логики. И в этом смысле обнаруживается ответ на вопрос о том, что есть товар и деньги в данном контексте: это не более, чем значения (собственно, статусные режимы), но не менее, чем предельные аутентичные значения экономической логики, а дифференциал промежуточных состояний между ними – семантический. Едва ли раньше экономика de re  рассматривалась как логика значений (представленная в первом томе идея диалоговой модельной структуры не в счет), но эта странная логика, кто бы и как бы ее ни строил, похоже, будет сочетать в себе три набора значений: помимо собственно товарно-денежного, она неизменно будет представлена алгедоническим набором ("хорошо-нейтрально-плохо") и одним из трехзначных истинностных наборов (1-0,5-0), поскольку любое экономическое решение так или иначе связано с ожиданиями и целями.

Насколько можно судить по двум курсам лекций, когда О.Григорьев сталкивался с подобными вещами, он не рассматривал их с позиции "особых значений экономической логики", а говорил о реципроктном (доденежном натурально-"дарительном") обмене, не имея в виду какие-то промежуточные – полутоварные или полуденежные – формы. В его логике подобное заведомо не может быть серьезным, ибо серьезные товарно-денежные отношения начинаются там и тогда, где и когда государство привносит в общество деньги, которые не есть товар, и потом, в ходе исторического процесса этот самый товар возникает как экономическое измерение вещной предметности и действий человеческого вспомоществования. В рамках неокономической логики нельзя быть "немножко беременной", а всякая промежуточность – либо реципрокный обмен, либо пустые фантазии.

Здесь, однако, возникает интересная ситуация: с одной стороны, деньги – это, прежде всего, знак  особого, повседневного, экономического языка. С другой стороны, деньги – значение, которое принимает некоторый объект предметного или вещного мира, будучи встроен в логику экономических значений, ибо в своей потребительской ценности он торгуется. Эти два языковых аспекта едва ли можно назвать аспектами натурального и искусственного языков; неплохо бы задаться вопросом о том, в какой мере этот язык денег, будучи, безусловно, семантической и древней социально-инженерной технологией, является естественным, и в какой – искусственным: отношение статуса денег как знака вещей и труда – с одной стороны, и статуса денег как значения, принимаемого вещью (ракушкой, гвоздями, слитком или банкнотой) – с другой, также не могут быть объяснены через отношение объектного языка и метаязыка: это два аспекта одной и той же языковой реальности, не содержащей притом никакого противоречия (во всяком случае, видимого), но в первом случае речь идет о своеобразном синтаксисе, а во втором – о не менее своеобразной семантике, допустимой к существованию в виде дифференциала промежуточных значений (да и без такового она все равно будет семантикой). Проблема постижения природы денег во многом упирается именно в эту их витиеватую лингвистическую талмудичность. Дальше обнаруживаются иные примечательные аспекты денежной природы, и об этом будет сказано чуть ниже.

Из уже рассмотренных обстоятельств получается, что некий объект тем больше деньги, чем больше он знак[16], и чем меньше – денежное значение (когда сами деньги оказываются денежным значением при сохранении денежно-знакового статуса "на своем уровне", то речь идет либо о нумизматике, либо о деривативах). С другой стороны, объект тем больше проявляет свою товарность, чем в большей степени тем или иным способом он проявляет свое бытие в статусе денежного значения: частотой спроса, редкостью (в этом смысле нумизматическая ценность – исключительно товарная), ростом цены, диапазоном отраслевой или территориальной (включая межвалютную) спецификации спроса. Однако и в том, и в другом случае разница семиотического статуса относится к управлению одним и тем же предметным миром, или "системой вещей", и при этом не рассматриваются возможные случаи обретения этими вещами каких-то внеденежных значений или смыслов.

Какую, однако, картину можно наблюдать в случае с товаром (товарным статусом объекта): такую же или иную? Иную, поскольку, становясь товаром, объект из "системы вещей" этим становлением обретает товарное значение, а этим обретением – бытие значением денег. Причем в обоих случаях свое значение он приобретает не с производственной, а именно с финансовой позиции. При этом сумма свойств и качеств товарного объекта оказывается подчинена и управляется количественностью объекта денежного, серийность воспроизводства и однотипное рядополагание которого распространяет это качество на весь остальной мир. Именно поэтому деньгам чужда целостность мира, в который они приходят, они направлены против нее. Именно поэтому любой объект, становясь товаром, лишается своей способности бытия знаком прочих внутримирных форм и явлений, но прежде всего – знаком целостности мира, в котором он изначально возник. Он может приобретать вторичную функцию знака денег, за которые он был куплен, будучи статусным объектом потребления (как условная фиксация количественного номинала регалий относительной власти в сторону абсолютной, выраженная в товарной форме), либо функцию самореферентного знака утилитарного присутствия в некоторой проектируемой системе (возможно даже финансовой – если это система денежных операций или "финансовая схема"), для которой он куплен в рамках инвестиционных издержек, но этот последний уже не является частью экономической знаковой системы, для классического вида которой товар – это всегда означаемое, и никогда – означающее.

Итак, очевидно, что в первом случае (от денег к товару) снижается объем денотативного множества объекта, выступающего в качестве воспроизводимого знака, а также его серийный выпуск, или эмиссия (даже в случае, если дензнак – ракушки). Если при этом сохраняется его семантическая общезначимость, то объект становится сверхценным и приобретает черты регалии абсолютной власти, к коим относятся короны, клейноды, чуринги, а также прочие 3D объекты и цветографические структуры, у которых утилитарная функция редуцирована до функции символической.

И здесь возникает необходимость введения еще одного семантического дифференциала, идея которого появилась у меня как некая "математическая игрушка" во время учебы в университете: это градиент идентичности знака своему денотату, определяемый между знаком иконического типа (знаком-копией), означающим структуру или функцию денотата (в пределе совпадающим со своим денотатом, то есть само- или рефлексивно реферируемым) – с одной стороны, и знаком-символом, минимально идентичным своему денотату (а также, в меру этой не идентичности – их разнообразному множеству) – с другой. Пространство этого "символьно-иконического" дифференциала представляет не иначе, как градиент "модельностей" как степеней абстрагирования реальности; здесь же берут свое знаковое начало пресловутые симулякры. Иначе говоря, модельность представляет позицию между чистой орудийностью и предельной знаковостью. Как орудие становится знаком – понятно (пример – те же коронационные мечи). Иное дело – обратное, так получается лишь в случае типичной знаковой функции управления; иногда, правда, это может быть буквально – когда металлическую букву ("T") используют в качестве инструмента (молотка). Но знак – это, прежде всего, инструмент преобразования орудийного мира с помощью воображения. В этом же орудийная особенность символа, который посредством организации распространения плодов этой человеческой способности осуществляет функцию эвфемеризации (замены механических и ресурсоемких компонентов информационными), хотя символ – вряд ли единственное средство осуществления этой функции.

Чем более абсолютизируется регалия власти, тем более она становится идентификатором источника высших санкций. Но возможна и другая ситуация, когда при снижении семантической переакцентированности как воспроизводимой количественной "меры обмена" одновременно уменьшается объем множества денотатов, ибо реально происходящее при этом – снижение или функциональная специализация доверия к денежному знаку – что специализированному в виде банкноты, что предварительно выделенному наподобие "шотландских гвоздей".

Вернее даже в данном случае следовало бы говорить просто об "обезденеживании" статуса объекта, нежели о наделении его при этом сразу товарной функцией. Ранее в аспекте вопроса о пространствах речь шла о том, что и логистика, и экономический граф представляют лишь подмножества более широкой системы вещей и, хотя и управляют ею, но полностью не покрывают ее. А еще раньше шла речь о том, что введенная категория сверхрационального вполне соответствует современным "позитивным" научным понятиям вроде теоремы Геделя, принципа Эшби или "черного ящика". При потере своего денежного статуса объект[17], конечно, может превратиться в товар, но не обязательно: так, австрийская императорская корона как регалия является "национальным достоянием", но никак не товаром и не действующей регалией абсолютной власти. А что касается статуса венских клейнод, то он спорный, поскольку они оказываются символами духовной власти для более широкого христианского мира, нежели для австрийских католиков или тем более австрийских социалистов, но и в этом случае их статус никоим образом не товарный. То есть когда речь идет об обезденеживании объекта без обретения им статуса абсолютной регалии, он переходит в систему вещей как вещь среди вещей с плавающей модельностью: мир ПТМ, особенно если это мир повседневности, всегда представляет нам полусимвольные – полуорудийные вещи с различными дрейфующими позициями на дифференциале для каждой из них; обобщенное восприятие их агрегата и представляет источник расхожего понятия о культуре. Особенностью культуры капиталистической эпохи является то, что серийное промышленное производство представляет собой сублимацию денежной эмиссии, недоступную предпринимателю. Именно поэтому серийное производство продукции ориентировано на максимальную востребованность потребителем – так же, как у него максимально востребованы деньги. А потому именно этот мир оказывается полем выуживания маркетинговых решений, формирования брендов и позиционирования симулякров как товарно-потребительских идеалов, смыслом которых оказывается референция идентичности знака товарному виду означаемого. И это системно-вещное измерение с разницей символьно-орудийных модельностей – то самое, где некоторый орудийный или утилитарно-функциональный объект может начать свое движение в сторону как товара, так и денег. Будучи товаром, он ориентирован на то, чтобы максимально, до семантического неразличия, сблизиться по своему статусу с деньгами, дабы потребитель обменял их нечто желанное, но непонятное в сути и возможности использования, на сравнимо желанное, но понятное и очевидное (в меру относимости товара к той или иной "нише") в своей утилитарной функции. В случае товара он извлекается, воспроизводится и сбывается в соответствии с имеющимися или формируемыми интегрированными маркетинговыми коммуникациями спросом, завися от платежеспособности потребителей, насыщенности рынка и тому подобных условий. Иное дело, когда объект в системе вещей становится деньгами безотносительно к его товарному значению. Когда говорят о существовании таких денежных знаков, как ракушки или гвозди (патроны, банки с тушенкой, куски рубленого серебра, etc.), то обычно предполагается, что они когда-то стали такими, то есть прошли процедуру становления. Реже, когда задаются вопросами о том, в связи с чем именно, и почему именно был запущен этот процесс, то на первый обычно отвечают, что это связано с определенными свойствами объекта – его дискретностью, воспроизводимостью в достаточном количестве и хорошей квантируемостью (отмеряемостью), а на второй – что "так удобно". Но едва ли ставится вопрос (а также ищется ответ на него) – о том, почему такой воспроизводимый, дискретно-квантируемый и наличный в достаточном количестве объект становится деньгами как знаково-языковой сущностью. Справедливости ради стоит сказать, что такой вопрос все же ставится в облегченном виде: "почему объект становится деньгами?", и здесь как раз обычно возникает объяснение в смысле его особой товарности или принципиальной внетоварности, или редкости (то есть ограниченной эмитируемости, ведущей к нарративу о все тех же регалиях относительной власти и государственной изначальности денег). Это все известные вещи, закономерные в своей логике. Здесь же – вопрос о другом: как вещь, существующая среди вещей, или объект среди объектов, начинает расширять объем своих денотативных значений в семантической сети некоторого сообщества (оправданность чего, по мере расширения этого сообщества, на определенном этапе начинают оспаривать отдельные его подгруппы)? Как в случае с процессом "от статуса денег", в случае процесса "к статусу денег" может быть двоякой[18]: как и процесс "от денег" возможен переход в товарность ("ювелирка") или во внетоварную категорию ("вне рынка"), так и "к деньгам" объект приходит либо из внерыночной (внеторговой) сферы, либо из товарной, предварительно "монетизируясь", но впоследствии сам становится "монетой". С учетом "идентификационного" уточнения жетонно-распределительной, государственнической по сути, концепции денег, сюда стоит добавить, что в процессе "к деньгам" могут быть вовлечены все менее абсолютные копии регалий абсолютной власти, все более массовизируясь в деньги по мере того, как в них осуществляется "символизация второго порядка": на "дифференциале идентичности денотату" они теперь уже не являются более-менее жалкой копией коронационного меча, но лишь воспроизводят его изображение на монетном реверсе. Это важный аспект денежного семиозиса по григорьевскому типу. Но в более общем смысле интересен чисто семиотический аспект процесса превращения некоторого объекта в деньги безотносительно к тому, берет ли его идентификационная функция доверительности начало в государственной логистике или нет. И если рассматривать этот процесс в такой абстракции, то получается, что в общем случае некоторый товар или элемент ПТМ, с учетом отмеченных выше факторов воспроизводимости, квантируемости, дискретности[19] и достаточности, приобретает вид одноэлементного синтаксиса с расширяющимся объемом денотатов постольку, поскольку обретает расширяющийся статус идентификатора (критерия) доверия, а не просто предмета доверия (доверия к производителю или бренду), и не просто идентификатора чего-либо (например, последствий своего использования или существования или действия других вещей, с ним связанных). Будучи таковым, он создает и свою семантическую форму, и собственно статус критерия равноценности, который только и творит номинальную денежную количественность, тогда как четыре предыдущих фактора ее лишь обуславливают: действительно, нечто делимое, квантируемое, достаточное числом и многочисленное вовсе не обязательно становится деньгами. Каждый товарный объект стремится приблизиться к статусу денег (особенно в логике государственных денег), но лишь тот становится деньгами, который получает исключительную инфраструктурную функцию – либо реальную, как в случае с "шотландскими гвоздями", либо мнимую, как в случае с ракушками или теми же голландскими тюльпановыми луковицами, в своей органической способности портиться весьма напоминающими игровую порчу гезелевских денег. А потому здесь возникает еще одно условие превращения чего-либо в деньги: быстрое пользовательское обращение во внетоварной системе вещей. Так, патроны, стрелы или их наконечники становятся расчетным средством в условиях войны или долгой внеденежной охоты, но вне этих состояний их интенсивного использования они даже могут не быть товаром. То есть спрос и близость к денежному статусу товара определяется ситуационной (сюжетной) и каскадной (инфраструктурно-иерархической) востребованностью объекта системы вещей (ПТМ), на которую обратили внимание торговые агенты и наделили данный объект товарным значением. Между тем, важно понимать, что объект системы вещей, став товаром, всегда будет стремиться осуществить центрацию на функции денег – это свойство товара именно капиталистической экономики, и не факт, что в рамках всего, предлагаемого здесь для проработки в качестве альтернативных существующим факторов развития, любой товар будет осуществлять именно такую экономическую функцию.

Есть еще одна особая ситуация, когда объект или предмет (вернее, человек, им располагающий или в нем сведущий) сопротивляется своей "товарности": это тот случай, когда чего-то стоят деньги, а не когда что-то стоит денег. Таковыми раньше были не торгуемые станки, производившие самое серийность спектра допустимой в рамках их функции товарно (сублимативно-денежно) ориентированной продукции; и эти станки были главным объектом промышленного шпионажа. Потеря того, чего стоят деньги, чревата потерей конкурентного преимущества, но что здесь самое интересное в рассматриваемом знаковом смысле – серийная не воспроизводимость таких объектов, а значит – их близость статусу регалии абсолютной власти, за тем исключением, что эта абсолютность ограничена лишь областью своего применения (допущений). В условиях немонополизированных денег здесь нет проблемы. Она возникает, когда подобный объект или предмет обнаруживается и входит в столкновение с монополизированными государствнными деньгами или производными более низкого порядка – финансово-промышленными монополиями, и тем более быстро, чем более востребованным в отмеченном выше смысле и потребительски обращаемым оказывается продукт "объекта-которого-стоят-деньги": он разрушает монополию доминантных денег. Именно поэтому здесь особую роль начинают играть механизмы защиты, включая вооруженную (как с той, так и с другой стороны), а также контроль распространения информации. В случае "мультивалютных систем нижнего уровня" (на "верхнем уровне" – мультивалютность межгосударственная) этот конфликт не имеет актуальности. Именно здесь кроется подлинная сущность власти экспертов в веберовском смысле, когда экспертиза формируется востребованностью результатов запущенного проекта. C другой стороны, этот подход соответствует хайековскому представлению об уникальном знании участника рынка, но с акцентом на его личный и неотчуждаемый (уже в марксовом смысле механизма отчуждения) характер, и права личности защищать и использовать это знание как макроэкономический фактор развития в одноранговых системах хозяйствования.

Товар всегда тяготеет в сторону превращения в деньги, но в случае капитализма – с особой интенсивностью и открытостью. Быть товаром – значит стремиться избавиться от статуса товарности, стать деньгами, по крайней мере максимально приблизиться к ним – например, когда деньгами становится специализированный объект вроде банкноты или ценной бумаги, исключающей неспециализированные формы дензнаков. Как только такое приближение происходит до предела, товарный рынок сменяется рынком акций и финансов. В иных случаях имеет место лишь объект до его рыночных значений. Иное дело – когда его статус товарности дрейфует где-то в средних значениях: стремление товарности объекта к статусу денег снижается, когда он оказывается в целостной мультивалютной среде, работающей на принципе дополнительности, а не конкурентности. То, каким образом такая дополнительность возможна, еще предстоит выяснить.

Более наглядно проблемные и тривиальные аспекты рассматриваемых превращений представлены на приводимой ниже схеме, акцентирующей то обстоятельство, что "товарность" принадлежит "денежности".

Для презумпции равновесности (равноправности, и тут снова возникает категория баланса как лейтмотива "предустановленной гармонии" политэкономии, идущей от астрономических интуиций Адама Смита) следует вспомнить сказанное в рамках "идентификационного уточнения" о том, что жетон способен реализовывать доверие в обе стороны: доверие получателя к его предъявителю важнее не в меньшей степени, чем доверие предъявителя к получателю и предмету обмена. Ключевым предположением здесь является то, что источником денег может быть не только государственная регалия с геральдическим гильошем, но и сама система вещей, которая для любого человека и внегосударственна, и сверхрациональна. Как только трансцендентальный проектный человек поймет механизм или способ создания денег из системы вещей (ПТМ), он осуществит, пожалуй, главный после права собственности на личное оружие[20], шаг от гнета государства на пути к свободе. Поскольку первое уже реализовано в конституции США конца XVIII века, а второе должно стать, пожалуй, главным событием XXI века, разрешив при этом без преувеличения многотысячелетнюю проблему. Поскольку, как было предположено ранее, способ формирования экономической сети предлагается рассматривать в системе динамических позиций градиента между товарным и денежным статусами ПТМ, постольку важным здесь содержательным моментом будет понимание того, что некоторый объект или вещь, используемая в "полуденежном" статусе, одновременно способна оказаться "полутоваром". То есть не столько иметь торгуемую утилитарную функцию, сколько быть в одной степени – средством, в другой – предметом расчета. Едва ли не во всех нарративах о бартере упускается из вида именно этот момент – обычно говорится о прямом обмене товаров или продуктов. Именно потому то, о чем здесь идет речь, есть нечто иное, нежели собственно бартер. Особенно это важно, если рассматривать деньги фиатные и персонально эмитируемые, но при этом электронно управляемые. 

В производных от системы вещей деньгах реализуется принцип частичного управления, и здесь же способен проявляться принцип диссоциативности любого предприятия. Конкретно это означает не только определенность границ ее пространственного действия, но и конечность по времени любой валюты как часть ее повседневного восприятия личностью (поскольку никакая эмиссия на абсолютна, как не может быть никакой абсолютной власти над людьми), но вместе с тем – равной же ограниченности любого проекта, под множество которых человек использует денежный инструмент.

Чтобы чего-то достичь, нужно артикулировать интенцию по факту прояснения картины мира, и реализовать virtus в ее направлении (кстати, еще одно место сверхрационального в системе позитивной науки). Таким образом работает механизм организованного творческого действия. И то, о чем здесь идет речь, вполне можно осуществить.

Важной новостью будет то, что специфика валют в их новом, не государственническом, представлении, состоит в их не товарной, а проектной, ориентированности. Иначе говоря, то, что именуется товаром, оказывается подчинено внеденежным задачам производства какого-либо нового состояния человеческих отношений или предметно-технологического мира, а не дурной бесконечности расширенного воспроизводства. Здесь товарность не отрицается, но она получает иное качество. Аналогичным образом "республиканская нация" существует не только в меру своего республиканства, но и в меру того, что реализует некий проект, предлагаемый прочим общностям и востребованный у них. Будучи сверхзадачей или сверхбрендом, он представляет собой нечто иное, нежели внутренне ориентированная "национальная идея", которую тщетно пытаются искусственно высосать из пальца разного рода политики (особенно российские) в начале XXI века, когда естественные механизмы самозамкнутого на собственные интересы государства-нации уже исчерпали свой ресурс, а новые механизмы глобального взаимовыгодного существования еще не сложились, хотя именно этот уровень человечество оказалось уже способно перерасти. В этом же смысле с точки зрения срочности следует оценить и кластерный способ взаимодействия экономик как разновидность такой сверхзадачи: не стоит переживать, что акции Nokia или датского мясомолочного кластера упадут. Уж если речь идет о глобальной системе разделения труда, то задачей международной братии, плотно сидящей за одним столом при наличии ложек с длинными ручками и единым блюдом с едой, становится кормление друг друга этими ложками, а не так, что каждый сам себя. Но для этого у  каждого должна быть ложка и каждому должна быть дана возможность придумывать рецепты содержимого блюда. Но разнообразие рецептов не может появиться сверху – в республиканской нации срочная сверхзадача возникает в относительно низовой, но обеспеченной, среде – в этом и состоит ценность поливерсальности.

Нечто подобное произошло в XV веке в республиканской Флоренции, когда низовая относительно элит прочих стран Европы, но находящаяся значительно выше средних категорий в своей стране группа лиц запустила развитие научного компонента капиталистической эпохи на принципе "ассоциации разного" (тогда как государство – ассоциация унифицированного). Но даже эти люди, осваивая возможности денег и умело их используя, едва ли преуспели в изучении их природы, рассматривая их как дар и стремясь выйти за границы известного им христианского мира.