В детстве у меня была книжка восточных анекдотов "Поучительные истории о падишахе Акбаре и его советнике Бирбале", где в забавной манере рассказывалось об отношениях между правителем Великих Моголов и его фаворитом-советником, индусом по происхождению, живших на территории Индостана в XVI веке. Там была одна история с весьма неоднозначной моралью, когда, плывя в лодке, падишах затеял со своим советником спор о природе судьбы и случайности: он настаивал на том, что надеяться на помощь неподконтрольного внутримирного порядка вещей глупо, когда речь идет об очевидной логике развития событий, тогда как Бирбал настаивал на обратном – что на случай можно полагаться и что в мире есть дружественный человеку порядок, превосходящий человеческое разумение. Тогда падишах снял с руки перстень и бросил его в воду, сказав, что если через три дня Бирбал либо не предоставит его падишаху, либо не признает его правоту, то будет обезглавлен. Советник спокойно принял этот вызов, и до последнего не соглашался признать правоту повелителя. А когда на эшафоте палач спросил его о последнем желании, Бирбал попросил дать ему отведать свежей речной рыбы. Ему принесли рыбину и, когда стали ее потрошить, внутри обнаружили тот самый перстень, который Бирбал предъявил падишаху, и остался жив. Во всех историях о падишахе и его советнике последний мне всегда казался образцом находчивости, остроумия и здравомыслия, но эта история вызвала у меня недоумение. Понятно, что индусы имеют особый порядок обращения с миром, в котором фигурируют понятия кармы и сансары и особое представление о целостности мироздания. Представление о такой целостности существует для европейцев и русских, однако без того, чтобы на волю случая отдавать столь буквальный вопрос жизни и смерти. У русских, конечно, есть свой "авось", но в данном случае все-таки нечто другое. Что это? Для европейца и для русского той эпохи, в которую жили Бирбал с Акбаром, внешний порядок мира был управляем Богом, чьи пути считались неисповедимыми, а сам он считался всемогущим и ревнивым, и уж точно не любящим подобных человеческих шуток с Его провидением, сиречь промыслом, поскольку человек сам был вписан в это провидение, сиречь промысел, в долге постижения и следования ему, но никак не игры или оперативного вмешательства в этот порядок. А ведь в случае с рассмотренной восточной историей было именно последнее. Позиция Бирбала – признание того, что порядок человеческой судьбы находится в отношении соуправления с порядком хода событий внечеловеческой среды, которая, однако, не только является средой обитания человека, но и областью неизвестной природы – такой, как темные воды Ганга, по которому плавали падишах и его советник. И то, что ушло в эту среду от человека, оказывается способно человеку же благодатно возвратиться, если он этой среде доверяет. Не в этом ли мораль сей истории? Если так, то эта мораль имеет продолжение. Дело в том, что в "Поучительных историях..." еще фигурировала такая множественная категория, как сановники падишаха, время от времени пытавшиеся подшутить над любимчиком государя, и этот любимчик то и дело обводил их вокруг пальца. Так вот, ситуация, в которую попал Бирбал в этой конкретной ситуации, такова, что и по мнению падишаха, и по мнению свиты его сановников, и по мнению "любого здравомыслящего человека" выбор Бирбала оказывался за гранью благоразумия и возможности принятия. И можно себе представить, какое отчуждение испытывал бы человек европейской культуры, рискни он отстаивать такую позицию – если этот человек, конечно, не юродивый, хотя последние, при всем внимательном к ним отношении русских государей того времени, никогда не занимали государственные посты. Европейский человек, homo economicus, мыслит категориями рисков, и то, что сделал Бирбал, есть максимизация рисковой ситуации. Примечательно также, что это был случай на водном транспорте: "управляющее рисками" страховое дело, из которого возникло банковское дело Европы, как известно, возникло из судовой бодмереи – страхования под залог судна, а здесь фактически человек страховался его величеством случаем под залог собственной жизни. Однако в этом-то вся загвоздка: страховое дело просчитывает и оценивает риски, выбирая из них приемлемые, но где критерии того, что оно ими "управляет"? Вряд ли Бирбал испытывал какое-то отчуждение: согласно книжке, он был спокоен, благодушен и даже весел; он был нетипично для "рационального человека" уверен, что ему удастся выиграть в споре, и считал, что ситуация находится в состоянии управляемости. При этом то, на что он рассчитывал, находилось за пределами возможностей контроля не только со стороны его самого, но и вообще со стороны человеческого контроля. Возможно, он испытывал отчужденность или непонимание со стороны конкретных людей, но он явно не испытывал отчужденности от общества вообще, поскольку не испытывал отчужденности от той внечеловеческой инстанции "природной среды", в которую погружено общество "de re" и с которой оно взаимодействует как "de re", так и "de dicto". Потому состояние Бирбала в течение трех дней ожидания вряд ли можно было бы характеризовать через хайдеггеровскую и общеэкзистенциальную установку заброшенности и покинутости, или через марксову установку отчуждения. И, еще раз, не через установку русского "авося", предполагающую надежду как-нибудь выкрутиться из конкретной ситуации. Бирбал точно знал, на что шел, и его позиция скорее соответствует кибернетическому понятию black box, но примененному к внешнему миру. Иной вопрос – какова структура входных и выходных сигналов, или набор предпосылок такого управленческого взаимодействия, позволивших ему понять, что все будет хорошо. На эту тему уже шла речь в разделе "О протестантской сверхорганизованности" книги "Возможность управления...", и там упоминался провиденциализм Дефо. Однако провидение, поставлявшее время от времени Робинзону подарки моря в виде разбитых кораблей с утварью и оружием, было чем-то вроде бонусов, сыплющихся в раунде аркадной игры по непонятной логике, тогда как в восточной истории это вопрос не бонуса, но элегантного выхода каскадера в ситуации "пан или пропал". Протестантский провиденциализм Дефо – это возможности мира, которые не стоит упускать, а в случае Робинзона это дидактические возможности, поскольку они представляют собой то, что невозможно упустить человеку, находящемуся одному в ограниченной природной ойкумене, территория которой дана в одиночной пешей доступности. При том, что постоянно декларируемая задача сюрвивалиста Робинзона – освоить эту ойкумену, источник благоприятных провиденциальных возможностей находится за ее пределами, трансцендентен ей; а имманентно данную природную среду необитаемого острова Робинзон рассматривает как источник не "подарков", но "даров" – во всяком случае, эти подарки "не случайны", а потому по-мичурински он и не ждет милости от природы, а берет их, осваивая ресурсы острова. А в освоенном не может быть случайностей, поскольку даже благоприятные из них настораживают, ибо обнаруживают неподконтрольность. Остров для Робинзона – область рационализируемого, а "дары моря" приходят из области, превышающей данные возможности рационализации и находящиеся относительно нее в сфере сверхрационального.
Бирбал же получает конкретную реакцию "внутримирного сущего" на контекстно обусловленный сигнал, до этого посланный в него, и при этом то, куда этот сигнал послан, заведомо не подконтрольно и не предполагается к освоению, однако реализует некоторый принцип управляемости. И здесь обнаруживается еще одна мораль про брошенный в реку перстень, которая, несмотря на свою тривиальность, звучит оригинально: порядок внутримирного сущего протекает по своим законам, безотносительно к представлениям о порядке этих законов и даже "научном скепсисе" по поводу факта их существования со стороны высшей управленческой инстанции в общественной иерархии, и в обществе существуют люди, встроенность которых в эту иерархию вторична и акцидентальна относительно их сведущности в таких порядках. Для иерархии нет управления без подконтрольности, тогда как выстроенные на мировых аврамических религиях государственные иерархии всячески боролись с подобной сведущностью, объявляя ее колдовством и происками дьявола... хотя вспомним еще раз Артура Кларка и то, что он говорил про магию и достаточно развитую технологию. Здесь же имеет место довольно интересный подход, полагающий мир достаточно слаженно устроенным, чтобы взаимодействие с ним по модели black box не требовало каких-то дополнительных технологических вычленений из него сил и феноменов, их гербаризаций да использования в абстрагированном и комбинированном с другими абстракциями виде. Мир – это уже, так сказать, "естественная технология", работающая тем образом, что выходит за рамки наших представлений о его законах. И если человек способен задействовать этот механизм, то он оказывается также способен взломать любую иерархию, сколь бы инертной, агрессивной и ревнивой она ни была. Это то, что было ранее названо мной метауправлением, и относилось к осуществлению управленческих взаимодействий между сферами индивидной психосомы, общества и внечеловеческой природы как теми, что исчерпывают предметный универсум возможностей человеческого управления, однако здесь речь идет о способности к непосредственному осуществлению такого метауправления на уровне практики повседневной жизни отдельной личностью, помещенной к тому же в общество, заведомо не располагающее развитыми в современном понимании технологиями управления.
Доступ к этому механизму открывается через принятие парадигмальной предпосылки о том, что бытие конкретного человека в мире важно в качестве неотъемлемой части, играющей важную роль скорее, нежели выполняющей некую функцию, причем эта важность обусловлена именно тем, что человек, независимо от его исходной социальности (хотя таковая социальность нередко, а на начало XXI века – весьма распространенно, имеет крайне плачевный вид) встроен во внутримирные механизмы и ритмы не только этой, имманентно данной ему, социальности, но и человечества в целом как соответствующий ему биологический вид, и в те, еще менее понятные ему, порядки природной среды, в которой этот вид обитает. Я понимаю, что столь радикальное утверждение сразу вызывает требование его позитивного подтверждения, которое, однако, как раз и не может быть дано в позитивном ключе. Между тем, именно в рамках позитивной установки сегодня вполне обыденным оказывается так называемый "синергийный эффект", зависящий от объема прилагаемых человеком коммуникативных и деятельностных усилий (включая усилия по мотивации и вдохновению на деятельность других людей), помноженного на разнообразие этой деятельности, когда на определенном ее этапе события начинают складываться в комплементарном порядке, и это становится заметным. Самое интересное, что такое начинает происходить без какого-либо предварительного планирования или формальных договоренностей с другими людьми о разделении их деятельности. Более того, оказывается заметным, что в этом эффекте участвуют порядки вещей и событий, очевидным образом не имеющие отношения к непосредственной или целенаправленной человеческой деятельности, охватываемой наличным сознанием или прогнозом: например, может найтись какая-то вещь или ресурс, или весьма вовремя произойти какое-то событие. Такая парадигма, однако, противостоит все еще расхожей и доминирующей на уровне интуиций предпосылке о необходимости освоения природы и однозначной конвертации ее в пространство собственного языка и понимания, транслируемой просвещенной публике лидерами мнения, как правило – по медиаканалам.
Тем не менее, разговоры на подобные темы среди той же просвещенной публики – не редкость, и когда речь заходит о подобных вещах, говорится, что эти вещи тонкие, а "где тонко, там и рвется", а потому о них, подобно протагоровым богам, и знать что-то навряд ли можно: "и вопрос темен, и людская жизнь коротка". Действительно, произошедшая из аврамической традиции иерархическая наука известной нам эпохи ухватывает лишь непосредственную связь вещей, попадающую в систему ее категорий, либо ту, что связана с решением конкретных задач, так или иначе ориентированных на логистическую близость, сомасштабную человеку, и не только не рассматривает как сомасштабные человеку связи тех вещей или событий, что разнесены на значительное от него расстояние (логическое, временнОе или буквальное физическое), но не может признать сам факт такой связи ни между вещами, ни между вещами и человеком. И, конечно, не предполагает возможности для человека влиять на эти тонкие связи. Между тем, если признавать всеобщую системность мира в том, что он по-фуллерову растянут, то такая логика означает, что управляющая им материя как раз и есть тонкая, и что эти тонкие связи оказываются одними из самых прочных в мире, и что, воздействуя на них как непосредственно встроенных в мир, оказывается возможным весьма нетривиальным для сегодняшней науки образом влиять на вещи и процессы, размер и масштаб которых значительно отличается от размера и масштаба оператора. Впрочем, на уровне принципа в последнем обстоятельстве нет ничего нового: способность посредством малых затрат управлять движениями солидных масс и энергий составляет едва ли не ключевую полезность систем управления, только в рамках нынешней кибернетики он понимается вполне определенным образом. Наличие таких тонких связей взаимодействия и управления между системами и сущностями различного масштаба представляет собой продолжение темы рекурсии, затронутой в соответствующем разделе в книге "Возможность управления...". В случае с Бирбалом имело место именно такое межмасштабное управленческое соответствие, а в рамках темы рекурсии важной новостью будет как раз то, что межмасштабные связи являются тонкими в рассматриваемом смысле.
Вспоминая источник темы рекурсии как межмасштабности, также стоит вспомнить рассмотренную там логическую интерпретацию экономического поливерсума относительно примененного к нему понятия множества его фазовых состояний, или режимов существования. Вполне очевидным образом такой подход оказывается направлен на такую автоматизацию управленческих систем, где поднимается пресловутый политэкономический лейтмотив баланса и дисбаланса для разных игроков и ойкумен, находящихся в разных фазах, взятый как кибернетическая категория гомеостаза. Причем вопрос этот поднимается заново уже postfactum пахнущей ницшеанством неокономической идеи дисбаланса (продуктивно-разрушающая роль которого создается притоком в ойкумену денег), предложенного в рамках критики австрийской концепции "баланса отдельно взятой национальной экономики". Когда смитовская категория баланса (этот надбухгалтерский "святой дух" политэкономикии, разлитый по его "Исследованию о природе и причинах богатства народов") рассматривается как гомеостаз, сама она и ее отрицание оказываются даны через провозглашаемое Григорьевым лонгитюдно-динамическое рассмотрение и, соответственно, получают возможность дальнейшей интерпретации уже в системно-динамических понятиях, выводящих экономический нарратив на более целостный предметный уровень урбанистики. А потому состояния как баланса, и дисбаланса могут быть рассмотрены как желательные к достижению в зависимости от актуальной фазы существования экономического игрока на более высоких степенях и уровнях сложности; сама же достижимость может быть рассмотрена как эксперимент.
С лета 2016 года бизнес-проектная деятельность была предложена к рассмотрению О.В.Григорьевым в качестве эксперимента – по аналогии с научными экспериментами. Это еще одна вещь принципиального характера, которую следовало бы здесь учесть и многим взять на вооружение – ведь в качестве таковой эта деятельность, а также инвестиционные договоренности, сегодня в предпринимательской среде не рассматриваются. Этот тезис заставил меня вспомнить мой собственный случай: когда я догадался о том же самом и сообщил своим ребятам в стартапе в 2012 году, те косо на меня посмотрели: дескать, предлагаешь сомнительные игры с деньгами инвестора. Четыре года спустя тема возникла совсем из другого источника. Дело в том, что такое рассмотрение проектов возникает в ответ на иррациональные страхи принятия решений в аврально-опытной системе управления, возникающие вследствие неизбежной потери контроля над бизнес-процессами без перехода их в режим регулярно-инструкционной деятельности. Отсюда следует два важных вывода: во-первых, то, что такой экспериментальный подход к проектным инвестициям, с одной стороны, дополняет прогноз как еще один критериальный фактор перехода к точке начала регулярной деятельности фирмы (точка "Y" в неокономической терминологии); во-вторых, то, что деньги в таком случае оказываются средствами ведения социально-управленческих экспериментов, а потому их эмиссия, с одной стороны, действительно, не должна быть привязана к "денежному материалу", а с другой – быть подчинена задачам инвестиционной игры, сочетающей прогнозное удостоверение ожиданий с экспериментальной неизвестностью результатов. Собственно, проектная деятельность, судя по всему, и возникает из последовательного сочетания прогнозного и экспериментального видов деятельности, а эффективность этой деятелньости именно в таком сочетании является фактором регулирования инфляционных ожиданий (иной вопрос – насколько общезначимо последнее утверждение). Поскольку инфляция есть конечный этап обесценения денег вследствие их экстенсивной эмиссии при демонстрации экономического роста на промежуточных этапах, сопровождающихся их относительным массовым дефицитом, постольку за этим, неизбежно макроэкономическим, процессом не всегда оказывается виден интенсивный аспект эмиссии, связанный с микроэкономическим процессом работы фирмы или проектной организации, который как раз отражает полезный либо холостой характер работы денежного механизма в конкретном инвестиционном процессе. А здесь, в свою очередь, вознкиает проблема управления рисками, поскольку экспериментальная деятельность перестает быть таковой и становится регулярной как раз в тот момент, когда в ней предельно минимизируется фактор неопределенности; который, в свою очередь, никогда не может быть исключен, особенно в случае венчурных инвестиций, непосредственно выражающих экономический закон обратного отношения доходности и рисков. Все это неоднокркатно пытался объяснить О.В.Григорьев, но в таких именно понятиях у него это не было проговорено, ибо проектная деятельность в рамках его неокономической концепции не дополнена прогнозной.
Далее возникает вопрос о связи задачи экспериментирования с задачей достижения гомеостаза. В понятиях живых систем можно сказать, что открытость к новому (и "аппетиты к риску" как проявление этой открытости) есть свойство здорового организма, а потому экспериментирование м.б. рассмотрено как смысл достижения гомеостатического, или балансового, состояния системы, в т.ч. в случае, когда такую живую систему представляет социальный рой. Но это не абы какой дисбаланс, поскольку он неизбежно связан с выбором собственной игры, а не навязанной ему извне по неизвестным правилам. Это уже вопрос этики (как, опять же, специфического коммуникативного направления управленческой науки уже хотя бы в своей формально-логической части) и следующих из нее мотивировок и регулятивов уровня международного законодательства. Разумеется, такой подход к денежному взаимодействию представляет автопоэтическую в своей сути идею "порождения жизни", нежели исходная неокономическая посылка, представляющая описательную по своему характеру и аллопоэтическую по сути идею экспансивно-ростового капиталистического взаимодействия ойкумен посредством ницшеанстувующих денег, вносящих дисбаланс в гомеостаз примитивных социальных систем, но не способствующих возникновению в них более развитых форм социальной организации (дверцей к которым оказывается, согласно неокономике же, особо понятая проектная деятельность).
В этом смысле оказывается возможным более конкретно говорить об основаниях достижимости балансового или дисбалансового состояний (как гомеостатического или "надгомеостатического") в качестве желательных, и далее ставить вопрос о степени доработанности процедур достижимости. В последнем случае речь идет о содержательном аспекте модальной логики, и вспоминается то, что в рамках той же темы рекурсии было по-патнемовски рассмотрено ранее в умозрительном примере с большой и малой планетами как естествеными ограничителями экономического роста. И в этом же смысле процесс проектного формирования среды возможен в качестве альтернативы возникающей вследствие естественной экспансии «антропогенной нагрузки», поскольку оказывается возможным согласованное целеполагание и четкое определение ниш свободного действия.
Хотя модель и рекурсия были у меня обозначены как разные вещи, но момент перехода от одной из них к другой может быть рассмотрен как отправная точка начала инвестиционных экспериментов. Выражение "модель vs рекурсия" теперь можно заменить выражением "от модели к рекурсии", поскольку моделирование, в конечном счете, и есть ничто иное, как способ рекурсивной работы. Когда несколько моделей множества свойств одного объекта, представляемых в каждой из них по категориям или группам, комплементарно соединяются в одной конструкции, то выполяется рекурсивный принцип соответствия межмасштабной сложности, но еще нет реализации принципа связанности этих сложностей; тогда как именно обеспечение последней образует рекурсию в смысле С.Бира. А создание системы транспорта управленческих сигналов от объектов сложности меньшей масштабности к объектам бОльшей в различной сложности уже самой этой системы способно создавать управленческое взаимодействие с теми порядками бытия, о которых шла речь выше в истории о падишахе и его советнике. Однако здесь возможны и более интересные опосредования: так, управленческое взаимодействие может распространяться от объекта некоторого масштаба сложности к объекту (или множеству объектов) меньшего масштаба и, далее, через массовизацию взаимодействия на этом уровне, оказывать воздействие на объекты, масштаб которых существенно превосходит масштаб изначального (хотя, конечно, здесь возникает вопрос о способе обеспечения подконтрольности такого рода опосредованного взаимодействия, ответ на который, скорее всего, зависит от полноты знаний о всех объектах процесса). Понятно также, что идентичность устройства и степеней сложности объектов обуславливает дискретную простоту и однозначность управленческих каналов.
Такого рода опосредование, в общем смысле, не есть нечто совершенно фантастичное и новое для привычных нам способов научного управления жизненной средой: так, проверенное в условиях медицинской лаборатории поедание экзотичной рыбешкой личинок малярийного комара было распространено по всему региону Большого Сочи в 1940-х годах, а после того, как малярийный вид исчез, исчезла и рыбешка, лишившись источника питания. Следствием этого стало превращение сочинского причерноморья в полноценную курортную зону с массовым открытием там здравниц и медлабораторий. Этот пример прост, и находится в пределах привычного нам позитивного порядка объяснения – прежде всего, потому, что, при всей гениальности в своей простоте предложенного решения, само оно реализуется по довольно простому же каналу взаимодействия с биоценозом, тогда как порядки каналов управления биоценозными процессами (особенно в сочинском субтропическом климате) достаточно сложны. Подобную сложность представляют социальные и экономические баланссы – преждя всего, потому, что они подобным же образом естественны. Что, в свою очередь, служит важным аргументов против конспирологических интерпретаций кризисных проблем хозяйства и общества: ручное управление этими проблемами все еще носит, как в случае с комарами и рыбками, до простоты топорный характер управления посредством выражаемого в механизмах грабежа и войны насилия, однако, в отличие от того гениального биоинженерного решения, не представляет из себя ничего нового, и не является, по большому счету, проявлением достижений человеческой способности воображения. Именно поэтому я склонен рассматривать подобные способы управления в общем виде, дабы, переходя от них к конкретным задачам и ситуациям, применять эту способность с целенаправленной пользой.
В этом же смысле я больше склонен обращать внимание на онтику и онтологию, и почти ничего не говорю о гносеологии в смысле саморефлексии мышления, или мышления того, что и как я мыслю, с единственной целью избежать «эффекта сороконожки», следуя при этом принципу правильного употребления знаков: говорить об означаемом, а не о самих знаках; о последних я веду речь, когда рассматриваю семиологические феномены – например, денежные или медийные системы. Возможно, это также потому, что для меня вопрос о познаваемости мира не столь уж важен, как взаимодействие с ним в порядке собственной встроенности в него; мир познаваем частично и насколько это актуально, и в достаточной мере преисполнен постигаемыми энергиями, силами и возможностями, полезными и благоприятными, без того, чтобы алчно и ревниво осваивать их с позиции голодного варвара. В связи с этим еще один вывод: управление "тонкими" связями и вещами по схемам может носить исключительно праксеологический характер (ибо последние есть модели), и означает действие по принципу вычленения и актуализации значимых вещей в значимых связях. Но такое обращение к миру заведомо не может носить потребительский характер "освоения", поскольку здесь нельзя взять больше, чем просишь, без непредвиденных последствий. А потому корректной позицией здесь будет восприятие сверхрационального как доверительного и коммуникативного, но не страшного в своей неизведанности, ибо мы сами есть его часть, а потому операционализируемого, относительно постигаемого и постижимого. Принятие такой относительности представляет собой существенную проблему для тех, кто мыслит мир прежними категориями и презумпциями и, ведая то или нет, ввергает его в пучину средневековых страхов и мистификаций. А потому прикладным рассмотрением этих вещей будет рассмотрение пагубных попыток "полную подконтрольность", делая это в истеричном формате. Ведь когда мы не можем довериться миру, мы доверяемся пахану-государству либо собственным религиозным, модельным и теоретическим конструктам, и запираемся в них.
Добавить комментарий