Анализируй то, анализируй это

О неокономике как социальной науке в веберовском смысле и не только

Стоит ли рассматривать неокономику как «целостную социальную науку» в контекте непосредственно данного вороха иных гуманитурных и философских дисциплин: так, если этой науке вменяется некая теория познания, то прежде стоит задасться вопросом о том, а зачем ее рассматривать в рамках той или иной теории, особенно если она сама есть теория? И, кстати: какой именно теории познания? Ведь гносеологических и эпистемических установок много. Более того, неокономика, равно как прочие гуманитарные синтетические области, взаимопроникновенна с прочими. И как, а главное, опять же, зачем, их разделять иначе, нежели маркируя аспекты? Также вряд ли имеет смысл рассматривать неокономику вообще с позиций конкретных наук – социологии либо политологии, например (уж коли речь идет о целостной «социальной» науке): ведь, если рушится все экономическая, E-компонента, комплекса STEP (а какой еще комплекс прикажете брать, если США – единственное место, где последнее время более-менее системно развиваются общественные науки целиком?), то и все прочие за ней также: уж много было писано и про кризис оснований социологии (S), и про кризис политики (P), а про то, что проблемного происходит с самим научно-техническим прогрессом (T), говорит сама неокономика – не говоря про разного рода оценки перспектив технологического развития. Сюда же можно добавить демографию и некоторые другие области знаний. Можно вспомнить предыдущую попытку построения такой целостной системы, предпринятой Марксом – во многом она была удачной, но все же ее особенность состоит в том, что одни аспекты этой системы, несмотря на всю критику, выдерживают проверку временем, тогда как другие, очевидно, нуждаются в пересмотре. И дело не в том, был или не был прав Маркс, предприняв такую попытку – опыт его титаничен! Вопрос в том, стоит ли строить «теорию всего», и если строить, то с чего начинать, чтобы это было вразумительно.

В том смысле, как и на каких акцентах строится неокономика, открыто озвучено основателем неокономики О.В.Григорьевым в 18 лекции 2 цикла, где уже отмечены задачи новой социальной теории: создание системы организованных людей веберовского типа, способных, тем не менее, сохраняя свою организованность, преодолеть герметизм собственной, изначально индивидуалистической, позиции, выйдя на уровень других таких же, как они, но перестав неким образом подозревать их в веберовской натуральности. Основанием для взаимодействия постулируются производимые или открытые нарративы, отвечающие на запросы-вопросы один другого, коннектирующиеся один к другому и образующие открытую систему. Это весьма логично, авангардно и способно быть мило сердцу, ибо соответствует наиболее конструктивному, что есть в современном постструктурализме, языке науки и теории систем: предлагаемая система познания Григорьева оказывается ризомой (набившей оскомину лишь тем, кто не понял, как ее применять), роевой сетью (лишь на основе которой выстраивется сеть социальная), а в смысле конструкции – чем-то вроде японской метаболической архитектуры. Однако нельзя пропустить и заметное противоречие, поскольку оказывается необходимым как преодолеть массовую среду возвратившихся в 1860-1870 гг. алчных «натуральных» буржуа, так и выстраивать на новых, кооперативно-имперских, принципах общество, руководимое элитой организованных людей, которым, тем не менее, не свойственны изначальные протестантские качества в веберовском смысле. А именно, они 1) не должны воспринимать себя более «маленькими недобогами», вообще никакими «богами» – образами «большого Бога», а значит, преодолеть свое произволение выбора призвания, то есть еще больше рационализировать выбор предпочтения одного желания всем остальным; и ведь, кстати, организующий все вокруг себя «недобог» – это демиург; с каким же архетипом себя связывать, и нужен ли вообще архетип для демиургической антропологии? И 2) они должны отказаться от связанного с 1) индивидуализма в пользу кооперативизма, но такого, чтобы, во-первых, сохранить способность к производству демиургической организации вокруг себя, а во-вторых, преодолеть конфликт при кооперации с себе подобными (хотя эта проблема и должна быть решена, по Григорьеву, через открытость и взаимозапросы «нарративных порталов»); в-третьих, не быть увлеченными «страстями» современных натуральных людей, которые могут оказаться иной раз и не страстями вовсе (а, например, страданиями).

Важно, что предложенная Григорьевым для неокономики структура знания, скорее всего, и есть основной предмет описания такой конструкцией, как предложенная мной модельная структура для сугубо экономической части неокономики, возникшая независимо от нее и взламывающая самое структуру модели – предметно-научного выражения протестантского призвания-профессии. Суть моего наблюдения – в том, что при попытке построения модели диалога самое модельная структура если и не распадается, то становится принципиально иной, и что в ней в качестве модельных условий или критериев приписывания значений начинает фигурировать перформатив-вопрос, а не констативное аксиоматическое условное суждение о приписывании значения. Что, кстати, вполне согласуется с концепцией Григорьева насчет того, что вся сумма науки внутри себя должна (по крайней мере, в условиях сегодняшнего глобального кризиса) удовлетворять запросам от иных областей знания прежде, чем от своих собственных. И это же коррелирует с поставленной задачей преодоления индивидуализма организованного человека. Здесь есть две проблемы.

Первая связана с тем, что такие запросы неокономика (будучи принципиально и обоснованно постулированной как «ризоматическое» знание) предъявляет биологии, а та – химии, а та – физике, то есть областям знаний, представляющим полученный бюрократический истеблишмент научных институтов, полученный аврально-классификационным путем; и, действительно, решающий, вполне в соответствии с логикой «внутренней империи», свои собственные, и никакие иные, задачи. Вполне известна конкретная история появления неокономики как пересмотра всей истории именно что, прежде всего, экономической (и никакой другой) мысли (коно-мической), ставшего возможным при попытке решения конкретно-исторической проблемы отношения развитых и развивающихся государств. С учетом того, что вещи, от которых стартовала неокономика (сам НТП и существующая в его рамках экономическая наука) ею провозглашаются как покрытые трещинами, на что же мы смотрим, когда говорим о научности неокономики: на трещины? И на какие трещины? Уж если речь идет о целостности, то ее свойством является невозможность отдельного существования подсистем без интеграции в общую системность – подобно тому, как не существует (не говоря про то, что не функционирует) сама по себе нервная, кровеносная или лимфатическая система отдельно от всего организма. Значит, нужно, чтобы неокономика, как губка, пожрала остатки распадающейся системы нучного знания эпохи НТП? Но как? Она должна стать организующим и переформатирующим началом (в качестве первичного источника запросов к науке), но должен быть еще поставлен вопрос о том, как для создания новой системы науки, выходящей за исторические рамки научности эпохи научно-технического прогресса, и решения соответствующих задач, неокономика должна осваивать существующие ресурсы распадающейся системы научного производства. Может ли и способна ли неокономика привлекать иностранные ресурсы такого рода? Понятно, что это должно быть осуществляемо в модели кооперативно-открытого организованного человека, вовлекающего в процессы новой, увлекательной, научной игры, наиболее активных, нонконформных и целеустремленных носителей представителей действующих систем отраслевой науки. Именно поэтому вторая проблема касается, собственно, трактовки организованного человека Вебером. Для него существуют изначальные протестантские островки организации в море «натуральности», которые поначалу становятся все больше и охватывают все общество, становясь доминантой и вытесняя натуральность в маргиналитет; а затем, массовизировавшись со временем, снова «деградируют» до натуральности статусного потребления в условиях избытка денежной массы. При этом пагубность натурального человека все равно остается пагубностью, а в обществе возникает противоречие между натуральным статусным потребителем и организованным производителем-бизнесменом, которому такие натуралы в новых условиях «вдруг» оказываются выгодны, и который, кстати, сам вынужден прибегать к совсем не протестантской статусности делового антуража.

Однако есть и другая картина, в которой натуральный человек уравновешивает организованного, а не выступает относительно него насельником «земли варваров» – это картина Ницше, его учение о дионисийском и аполлонийском началах (сам Ницше упоминается пару раз Григорьевым в той же 18 лекции 2 цикла про Макса Вебера и дух капитализма, но оба раза вскользь). И здесь натуральное дионисийство имеет примат над упорядоченным и организованным аполлонийством, именно им измеряется и оценивается аполлонийство. Как раз в отличие от прямо противоположной позиции Вебера, у которого, в ницшеанской интерпретации, аполлонийство воплощено в протестантском духе капитализма, а дионисийство – образ антропологически второсортного, недочеловеческого, «извозщичьего». Между тем, важно, что, хотя сам Ницше, подобно Веберу, и боится, и недоверяет дионисийскому началу, оно у него, нем не менее, есть именно что своеобычно организованное начало, а именно, начало хтоническое и женское. Но если так, то собственно веберовская концепция организованного человека выглядит центрацией на «порядке» относительно «хаоса» (вполне себе в смысле «фаллоцентризма» Дерриды).

Но если так, то протестантизм есть еще большее «перепатриашивание» изначально патриархального католицизма, которое представляется как нечто большее, чем просто выделение людей обоего пола из массы алчных, натуральных и спонтанно-добродетельных людей; имевшее дальшейним историческим эффектом возложение на женщин мужских функций в качестве средства преодоления «изначальной греховности», равенства полов, феменизма и прочих социальных «сюрпризов». И это обстоятельство, судя по всему, является ответом на поставленный Григорьевым в 17 лекции 2 цикла недоуменный вопрос о том, почему при столь обстоятельном прояснении протестантских корней капитализма Вебер сделал столь странный и обескураживающий из него вывод – о том, что при капитализме «профессионалы еще более профессиональны»: этот вывод немецкого социолога можно понять, если ставить знак равенства между профессионализмом и патриархальностью. Здесь можно привести уже рассматрвиавшийся в НИЦ «Неокономика» пример того, как связанное с зарабатыванием денег служение профессии, по крайней мере, в США, вплоть до 1970-х годов было мужским занятием, и рост доходов американских домохозяйств начиная с этого времени объясняется началом работы женской части общества – при том, что средний заработок по стране в целом упал.

Тем не менее, остается вопрос о том, почему Вебер не отреагировал на вариант бинарной («равновесной»?) оппозиции «Аполлона и Диониса», хотя и был современником Ницше. Равно как вопрос Григорьева о том, почему бы Веберу не пойти на любую фабрику его времени и не выяснить, в чем состоит професиональное призвание человека, штампующего одну и ту же непонятную ему самому деталь изо дня в день. Как бы то ни было, но факт, что ницшеанская центрация на дионисийстве и, говоря современным языком, веберовское открытие «центрации на аполлонийстве», диаметрально противоположны. И факт, что в первой половине XX века немцы официально назначили аполлонийскую промышленность в служение своеобычно понятому духу ницшеанства. Ко всему прочему, сказанному здесь по поводу гендерного основания «аполлонийства» и «дионисийства», не удержусь и, полагаю, кстати намекну на то, что говорил насчет женской «всасывающей» и охлаждающей, «матриархальной» доминанты технологий и мышления мира древних людей в противовес «давящей» и нагревающей, «патриархальной» доминанты многосотлетних технологий и мышления мира современных людей великодушный лесник Шаубергер: при том, что ссылки к археологическим древностям в его произведениях довольно редки, мне удалось как-то вычитать у него соображение о том, что предшествующая нашей, древняя «матриархальная» технологическая доминанта ушла в небытие как раз по причине избыточной состредоточенности на самой себе. Хотя, еще раз, эта реплика – лишь «портал» в иной, но, весьма важный, на мой взгляд, нарратив.

В течение тридцати лет автором неокономики была создана совершенно новая система понятий и постулатов, переворачивающая неоклассические экономические представления вверх дном – целостная и связная. В виду того, что решений существующих проблем мира обнаружить в рамках этих построений, продемонстрировавших объяснительную и прогностическую ценность, не удалось, было решено перейти к области рассмотрения политического процесса, обнаруживая, что при этом нужно создавать новые форматы управления обществом, а также возникло понимание того обстоятельства, что реализацию новой хозяйственной жизни необходимо осуществлять на новых селитебных территориях. Это, а также многочисленные аллюзии в прочие межпредметные области, стало возможным во многом благодаря тому, что основатель неокономики Олег Григорьев – специалист по экономической кибернетике, знаток системы бюрократического управления и вообще весьма разносторонний и знающий человек. В этой связи я вижу продуктивным отойти от затраных рассмотрений вороха смежных научных языков и направлений, и заняться поиском тех авторов в соответствующих областях знаний, чья позиция была бы наиболее созвучна неокономическим, выбирая именно их из всего многообразия теорий и позиций. Ибо то, что составляло целостность прежнего гуманитарного научного организма, суть старые мехи, а неокономика – новое вино.

Поскольку основу неокономики составляет нарративный, или дискурсивный, подход (восходящий к американской школе исторического нарратива), неразрывно предполагающий в своих рамках историческое рассмотрение, постольку первой такой попыткой совмещения дискурсов я вижу прояснение связи неокономики с историей как областью ее рабочих методологических оснований. А здесь – поиск тех исторических концепций, что способны давать ответы на неокономические вопросы.

Если исходить из самой неокономики, то способ взаимодействия для построения новой науки, равно как нового общества, также должен быть кооперативным (согласно 13 лекции 2 цикла, курс «Управление и элитология»); то есть неокономике также стоит искать места соприкосновения с теми, кто ей близок в теоретичесом смысле, и мыслит в схожем ключе, особенно среди современников. Речь не идет о том, чтобы создавать научную школу в ее известном и наиболее распространенном – советском – смысле, хотя, конечно, поскольку автором неокономической теории является Григорьев (в свою очередь, по его же словам, представляя собой второе поколение школы ак. Данилова-Данильяна), конечно, в определенном смысле (структурном), речь о научной школе вести можно. О том, является ли неокномика научной школой, рассмотрено здесь. Тем не менее, если говорить о проспекте «кооперативной империи», то прикладной вопрос должен касаться конкретных методов научной кооперации. Действительно, как неокономике соединяться с другими, не будучи растворенной в них? Например, как, в рамках этой исследовательской программы, принять упоминаемое в курсе лекций рассмотрение исторического процесса с позиции трехкомпонентной теории С.А.Нефедова, не будучи обескураженным тотальностью мальтузианско-риккардианских признаков всюду наблюдаемых процессов глобального кризиса? Как найти этюды оптимизма, не имея с точки зрения другой науки видимых оснований для него? Здесь – вопрос пути взаимодействия, поскольку это вопрос о том, как признать ценность идей других, не дав им съесть идеи собственные и не будучи съеденным ими. Ответ здесь – уже упомянутое предъявление взаимных, межпредметных, запросов от организованных своими нарративными задачами деятелей-бизнесменов и ученых нового типа (которых, кстати, еще нужно создать) – спрос на информацию, хотя этот вопрос сохраняет актуальность в условиях сохраняющегося господства индивидуалистической доминанты академических сред. Отчасти ответ на этот вопрос должна дать предложенная мной стратегия пересмотра понятия о модельных структурах (здесь) для экспликации основных неокономических понятий. Но это не все – нужна не только логическая структура, но и содержательные критерии научной методологии, допустимые в ее рамках. Например, тезис о допустимости принятия точки зрения исходной теорией/программой (в данном случае – неокономикой) постулата (или их последовательности) иной теории/программы, если оные отнносительно исходной теории/программы:

не противоречат ей;
предвосхищают ее выводы или возражения в ее сторону (в смысле позитивной эвристики);
расширяют сферу ее применения;
дополняют ее программное ядро; и, конечно,
отвечают на вопрос, поставленный исходной предметной областью к данной предметной области.

Этот список наверняка можно продолжить, но проработка этих вещей – вопрос дальнейшей конкретики. Как бы то ни было, такая методология должна создать основания для экспертной кооперации научных коллективов, действующих в чем-то в унисон. И разрабатывать такие способы содержательного сочетания неокономики с близкими ей наработками тем более нужно, ибо возникшая в частном виде неокономическая концепция меняет самые основы общенаучной методологии.

неокономика