Что важного в «Становлении европейской науки» К.А.Свасьяна для моих собственных штудий?

В своей книге о науке автор обстоятельно обосновывает понятие сверхрационального не просто как именно что оперативное понятие, а как целое поле такой оперативности, делая недвусмысленное указание на ценность "философии духа", противостоящее сразу двум, диалектически грызущимся между собой, направлениям - эмпиризму и рационализму. Особо стоит отметить его представление об исторической трансформации математики, приведшей к двум ее видам, определяемой по четырем основаниям. Во-первых, различие математики божественно-платонических качеств, на смену которой пришла выхолощенная математика количеств, замкнувшая на себя как на эрзац метафизики физику, отказавшуюся от собственных метафизических оснований. Во-вторых, различие способов образования числа в зависимости от акцента доминирования математической операции (среди четырех базовых арифметических), и связанное с представлением о целостном: сложения многих единиц, в отличие от деления одной единицы на многие. В-третьих, декартова центрация на алгебре "пустых чисел", которые лишь иллюстрируются фигурами в рамках аналитической геометрии, в отличие от обратной ситуации, когда содержательные числа эксплицируют фигуры, коими устроен мир (здесь уместно вспомнить мое любимое различие Пункаре «алгебраически» и «геометрически» ориентированных математиков). В-четвертых: различие «божественной», идеальной, теологической математики извечных сущностей, применимой к абстрактным штудиям, но не к реальному миру сущностей изменчивых и приходящих, аль-джабри, язык, на котором архангел Джабриил поведал Мохаммеду волю Всевышнего, и этой же, абстрактной, математики, примененной к реальному миру, но в уплощенном виде, что, в итоге, позволило усилить массовостью нарождающуюся научную институциональность в калькулятивном безмыслии и оттеснить фигуру Парацельса фигурами Декарта и Ньютона. Впрочем, первые три из этих оснований, собственно, являются структурными для формирования того, что также известно как математический стандарт научности, тогда как четвертый – скорее, антропософским, связанным с тем, на что Свасьян указывал как на развитие либо атрофию «органа духа». Впрочем, четвертое основание, скорее, относится к математике в «арабской глазури» периода христианской Европы, ибо эллинистическая математичность все же оперировала неразделенными воплощениями божественных эйдосов в предметной практике.

Важно, что эта, декартова, инверсия математики, является, в известном смысле, замком к декартовой же физике, воспринятой и преизрядно разработанной Теслой, но запрещенной Максвеллом в смысле картезианских определений движения (в силу чего многие тесловские открытия и пояснения так до сих пор и остались непонятыми). Эта же инверсия одновременно является водоразделом внежизненной (или безжизненной) количественной исчислимости мира – с одной стороны, и биологического (и даже панвиталистического) оперирования объектами природы в едином поле общенаучного понимания, идущего от науки (геометрических) форм, как первичной самоданности и организованности природы, а не науки формул – с другой стороны. И здесь уже возникают сразу две, интересующие меня, фигуры: Р.Фуллер и В.Шаубергер. Именно благодаря их усилиям сознание значительной части всемирного научного комьюнити было обращено от формул к формам, причем грандиозность этого сдвига оказалась как бы наземетной, теневой, в силу того, что пришелся он как раз на середину XX века – наивысшую, оргаистическую, точку институциональной научной клерикальности эпохи НТП. Эти двое, каждый – по-своему, значительно постаралисть для того, чтобы соединить биологическое с общеструктурным, вызывая к жизни интуиции, волновавшие Кеплера и Пифагора, если не кого еще раньше.

Здесь примечательно, что Свасьян говорит в конце книги по поводу того, как акцентированная на тяжести и гравитации механистическая наука выключила из поля возможных объяснений феномен биологического роста. Ну да, только вот полукельт-полудруид, лесничий Шаубергер в этом вопросе совершенно не осторожничал (в 1-й трети XX века), прямо указывая на взаимодополнимость «гравитативных» и «левитативных» сил в природе, и ключевую роль последних в процессах роста растений (и почем зря тролля Ньютона насчет того, чтобы тот вместо вопроса о том, почему упало яблоко, задался бы вопросом о том, почему в том месте, где сидел Ньютон, выросло дерево, на котором выросло яблоко). Едва ли, делая столь прозрачный в своей теме (для знающих) пассаж насчет неучтенности «биологоразмерного» роста механикой, Свасьян не подразумевал этого «альтернативщика» – хотя бы потому, что вся его книга фактически посвящена возможностям научных альтернатив. Однако может быть по-всякому, и точно судить не берусь. Равным образом, говоря еще чуть дальше в конце и еще пространее о субъект-объектной инверсии, он не говорит о ней как о парадигме и не упоминает Хайдеггера; впрочем, здесь такое неупоминание, наверное, простительно, поскольку все же он ведет речь скорее об истории европейской науки, а не об истории философии. Как бы то ни было, подобные неупоминания - столь же яркие и говорящие, как неупоминания Стаффордом Биром Фуллера при разговоре о team syntegrity. Либо даже персона такого масштаба боялась навлечь на себя гнев истеблишмента (даже в период своего широкого признания Фуллер многими не воспринимался всерьез), либо попросту не имела нужды в банальной отсылке на общеизвестный первоисточник понятий, легко узнаваемых многими, находящимися в общем нарративном поле. Также не берусь однозначно судить об этом.

Среди персоналий, обозначенных Свасьяном, обратила на себя мое внимание фигура Фридриха Гогенштауфена – пожалуй, первая значимая энциклопедическая фигура высшего общественного уровня в постантичном мире после Марка-философа (панвиталиста, кстати). Важно, что отмеченная Свасьяном странность появления Гогенштауфена как организатора общественного и научного процесса (подобно постоянно отмечаемой О.Григорьевым странной череды «случайных закономерностей» возникновения европейского капитализма, или до сих пор не проясненного «окна стабильности» в бифуркационной паутине) была тесно связана с арабским влиянием поливерсального эллинистического следа, в этом своем, арабском, отпечатке начавшего приобретать черты обезличенно-институциональной научной просвещенности. Гогенштауфен – нечто большее, чем великий царь-токарь Петр, живший уже в эпоху «науки умственного запустения», когда Лейбниц, приложивший руку к созданию корня нынешней РАН, осуществлял, по Свасьяну, духовный подвиг сошествия во ад новоевропейского рационализма, преобразуя его изнутри. То, с чем полемизировал европейский император своей ученостью, была все же более объемная и содержательная ученость восточно-арабической имперскости (хоть и содержавшей в себе зачатки выхолащивания), тогда как то, на что равнялся российский император в своих ученых уподоблениях – уплощенная и второпорядковая, нарождающаяся капиталистическая ученость эпохи НТП, возникшая в системе европейской недоимперскости.

Добавить комментарий