Россия-2018: неофашистский режим?

Зачем я об этом пишу? Я не снимаю с себя ответственности за происходящее вокруг и считаю должным обозначить ряд важных моментов по теме, оказывающейся на поверку не столь однозначной. Действительно, человек более академического подхода будет более беспристрастен, нежели тот, кого нынешняя политическая система затронула непосредственно или чью семью затронула фашистская система в прошлом. Этот материал создан, дабы принимать решения, и не колебаться при случае, запутавшись в определениях. И, конечно, дабы помочь другим принять непростые решения. Как гласит один анекдот, "перестаем называть член писей и начинаем лечить сифилис". А, как известно, если нечто выглядит как уточка, крякает, как уточка и ведет себя, как уточка, то... выводы каждый должен сделать сам, заодно попытавшись ответить на вопрос, чем гражданство отличается от подданства и какого рожна на этом шарике делаешь. Соответственно, если нечто – коричневое, скользкое, вязкое, теплое и при этом имеет характерный запах, то что это? И при какой комбинации этих качеств нужно начинать бить тревогу?

О говорении и способах толкования

Сразу следует сказать, что все, здесь излагаемое – лишь напоминание дидактических вещей, а не открытие чего-то принципиально нового, дабы каждый, читающий все это, имел бы некоторые основания для выводов и самостоятельной оценки достоверности этих оснований. Ибо, увы, пришло время вспоминать эти различия в их совокупности по совокупности сложившихся обстоятельств. Почему же, однако, нужно вспоминать то, что так много и кем было оговорено и расписано по итогам Второй Мировой Войны? Ароном, Ясперсом, Фроммом, Поппером, Саркисянцем и многими прочими. Дело в том, что есть немало достаточно просвещенных людей, не считающих правильным называть словом "фашизм" сложившийся политический режим. Они говорят, что-де по старой советской традиции фашизмом принято именовать все, что в обществе ущемляет права одних в пользу других, а потому за этим словом-жупелом не стоит реального содержания, кроме эмоций. Такое говорит, к примеру, умная и эрудированная Шульман. Поскольку таких, как она, мало, в отсутствие альтернативных мнений по совокупности ее же вопросов создается массовое впечатление о том, что представляемая ею слаженная картина мира (во многом разделяемая автором этих строк) является полностью безошибочной. Хотя, если заметить, этот человек подкупает как раз собственной самокритичностью. Здесь стоит задача сохранить ценность умных и эрудированных в этом их качестве, указав ошибочность их мнения по данному, конкретному, вопросу, поскольку именно они оказываются добросовестными источниками просвещения масс, тогда как именно от таковых личностей фашизм, как свидетельствуют разносторонние обобщения исторического опыта, стремится избавиться. Особенность нынешней ситуации (об отличиях нынешней формы фашизма от прошлой еще будет сказано) состоит в допустимости самим режимом отдельных таких персонажей, чья правота именно что частична и полезна к трансляциям через оппозиционные или квазиоппозиционые СМИ (вроде радиостанции "Эхо Москвы" – яркого примера "контролируемой и управляемой демократии", где та же Шульман осуществляет ликбез почтенной публики), тогда как собственно неподконтрольный голос ума, эрудиции и образованности, идущий от более широких (даже все еще академических) общественных слоев жестоко подавляется как буквально полицейской дубинкой на улицах, так и в смысле институтов, что можно видеть на примере полуграмотно-полувредительского процесса между ФАНО и РАН (при том, что саму РАН автор этих строк считает сермяжно виновной во всем, что происходит в его родной стране). Вообще половинчатость ситуаций и допусков является одним из признаков современной российской автократии, почему складывается впечатление скорее о вредительстве, нежели о преступном замысле. Одним же из маркеров фашизма является пренебрежительное отношение к демократическим институтам, организующим народные массы в цивилизованное общество, руководствуясь высказанным одним из столпов фашизма принципом, согласно которому эти массы есть женщина, а таковая любит силу. И в "век информации" в моде оказывается сила ума и эрудиции. 

Существующий в России фашизм имеет общие признаки с другими его формами. Однако существуют иные, не только блистательно умные и эрудированные, но совсем уж до вредности характера гениальные, люди, отрицающие любые обобщения и дедукцию, считающие таковые "абстрактными умствованиями", а не естественной когнитивной функцией. Таков по своим высказываниям Григорьев (при этом рассуждающий про ценность рецепции диалектической презумпции как логики развития, придуманной прожженным "обобщателем" Гегелем), и эта эпистемическая дичь является еще одним признаком того, что "не боги горшки обжигают". Видя общие черты фашизма, оказывается возможным, простите за трюизм, также видеть отличия его конкретно-исторических форм.

***

В силу того, что речь идет не просто о фашизме, но о неофашизме, следует обозначить два возможных толкования последнего. Первое и наиболее известное – толкование его как реставрации некоторой конкретной исторической формы, утратившей позиции, но восстанавливаемой сторонниками-реваншистами. Разумеется, оно не актуально для России 2018 года, ибо никакая форма фашизма не имела место ранее в российской истории именно что на вершинах власти; диктатура сталинского СССР (поскольку СССР был далеко не только сталинским), при схожести тоталитарных черт[1], имела иную природу по совокупности выделяемых здесь трех ключевых спецификаций фашизма, о которых идет речь далее. Кроме того, реваншистская концепция неофашизма не объясняет тот феномен, когда имеющий соответствующие признаки режим празднует каждый год 9 мая победу над фашизмом. Мимикрия самоотрицания на уровне государственной идеологии, вкупе с политикой государственного тайного террора против населения на фоне официальной борьбы с терроризмом, также является вполне допустимой вещью в фашистских диктатурах – не исключено, что этой практике фашизм обязан работам доктора Геббельса (весьма умного и эрудированного человека для своего времени, специалиста по немецкому романтизму, кстати сказать... что не мешало ему при этом быть редкостной сволочью), рассуждавшего о способности к мимикрии евреев и необходимости в этом отношении их обыграть[2].

Более  существенное на 2018 год понятие неофашизма связано с возникновением его как устойчиво формируемого естественным образом политического режима в определенных социально-экономических условиях исторического процесса безотносительно к осознанным действиям отдельных лиц, направленным на конкретную форму, идеологию или атрибутику, при естественном попустительстве общества процессу формирования этого режима, игнорировании им роста числа признаков и их причинной обусловленности. То, почему общество попустительствует и не замечает признаков, отдельный разговор, но в целом это объясняется довольно прозрачными причинами: фрустрациями из-за потери доходов и прочих экзистенциальных угроз, а также деградацией системы просвещения, чему способствует целенаправленная политика государства и пассивность (малая агрессивность) общественных институтов, статус которых легализуется правящим истеблишментом как враждебный. Нужно понимать, что получающее такой режим общество не перестает быть разнородным, и даже при наличии "фасции" элит внутри последних нет борьбы группировок и "кремлевских башен" – это, кстати, один из аргументов тех, кто считает иллюзорным применение понятия фашизма к нынешним российским реалиям. Другим важным здесь аспектом является то, что, несмотря на ключевые признаки, равно как любой политический режим, фашистский оказывается необходимым рассматривать в динамике: да, он представляет собой определенную фиксацию общественного развития, но само его формирование есть процесс развития ситуации, то есть ситуация незавершенности. Не говоря про то, что учет адаптивных к общественному развитию форм фашизма есть базовая предпосылка данного материала. И это еще одна ошибка отрицающих наличие такового и говорящих: ну вот же, смотрите, нет таких-то признаков, и напротив, есть многие признаки свободы слова[3]. Они тривиально не рассматривают ситуацию в перспективе.

Эти условия надличностного формирования политического режима рассматриваемого типа, конечно, связаны с исчезновением низового предпринимательства и его подавлением государством при заинтересованности и попустительстве крупных корпораций, и с формированием зависимого корпоративного "среднего класса", доходы которого начинают падать, а его ряды как раз пополняются из числа этих самых низовых предпринимателей, замученных неопределенностями конкурентной экономической среды[4]. А также с особыми внешнеполитическими и внешнеэкономическими обстоятельствами. С учетом того, что и средний класс, и государства-нации суть продукты капиталистической эпохи, стоит помнить, что таковым же продуктом капитализма является и фашистская политическая система, возникающая как эффект более традиционалистских общественных состояний в аномалии капиталистического бытия, и никакого другого: ни опричнину Ивана Грозного, ни латиноамериканскую конкисту, ни погром Рима ландскнехтами Карла V нельзя толковать как признаки фашизма. Таковыми признаками уже обладает бонапартистская Франция, но еще не полностью, поскольку социальная среднеклассовая среда и кризис перепроизводства отсутствовали как в этой стране, так и в мире. Признак для Франции – попытка превратить нацию в империю или создание империи посредством одной нации, с последующей унитаризацией гражданства. 

Маркерными и существенными, необходимыми, но не достаточными и не исчерпывающе специфицирующими, являются широко известные признаки тоталитарных диктатур – например, пропаганда страхов и угроз со стороны "пятых колонн" и враждебных внешних сил, милитаризация массового сознания через пропаганду военщины и милитаризация экономики в ущерб прочим отраслям, этатизм и пропаганда сверхценности государства, массовые бравурные мероприятия в поддержку партии власти, вовлечение "антуража благочестия" преобладающей в обществе религии в орбиту идеологии с игнорированием тонкостей учения и редукцией до оголтелого обскурантизма. Все они важны и по совокупности подкрепляют суждение о политическом режиме как фашистском в составе набора основных признаков, но сами по себе еще не представляются сущностными, хотя наличие по меньшей мере двух из них и устойчивое их воспроизводство должны заставить серьезно задуматься и начать копать эмпирику.

В дискуссиях на эти щекотливые темы изначально ощущается некая недоразрешенность в вопросе о том, так ли уж различны в своих определениях фашизм и то, более широкое, понятие, что названо тоталитарной диктатурой индустриального общества. Действительно, каким бы ни было конкретное воплощение подобной диктатуры, ее характеристические признаки оказываются теми полюсами притяжения, к которым она тяготеет независимо от того, реализованы они полностью в виде фашизма или нет. Внутривидовая борьба подобных диктатур представляет собой малорефлексируемую борьбу нанайских мальчиков, поскольку в ходе такой борьбы противоположная сторона декларируется в своей непосредственной данности (эти – "фашисты", а эти – "социалисты"), тогда как для своей стороны происходит ужесточение порядков под старым аргументом, являющимся лозунгом: "дело серьезное – нужно единоначалие, никакой демократии". Разумеется, вошедшие во вкус игнорируют искусственную срочность любого единоначалия как один из основополагающих принципов демократии, в том числе в собственной риторике – порукой тому "девичья забывчивость" общества плюс сменяемость поколений, каждое из которых в той или иной форме по-новому изобретает велосипед общественных отношений. И это представляется удобным, особенно с учетом того, что индустриальная эпоха массовой занятости, похоже, закончилась. Тем не менее, существенные различия видов таких диктатур имеются.

По мнению автора этих строк, известный перечень определяющих признаков фашизма Лоуренса Бритта, действительно, является определяющим, но не сущностным, поскольку не говорит о специфике фашизма в основных отношениях общественной жизни, и о специфике этого феномена как европейского явления. Между тем, набор этих признаков, относящихся, в представленной здесь терминологии, к маркерным или подкрепляющим, по-своему обозначает и сущностные в числе прочих как именно признаки, но не системные условия, хотя и не раскрывая их суть, а потому вполне согласуется со всем здесь изложенным, являясь не только весьма ценным критериальным средством для прикладной диагностики, но и важным нравственным достоянием человечества. Будучи представлены как императивы с отрицанием (в модусе "не допускай того, чтобы..."), признаки фашизма Лоуренса Бритта оказываются ценностным базисом, или системой заповедей, о которых как об особом логическом феномене (или форме мысли) я писал ранее. Перечень Бритта – прекрасное дополнение в мою коллекцию. По совокупности наличия большинства этих признаков можно с уверенностью судить, что имеет место диктатура тоталитарного типа.

Вот, кстати, еще один существенный, но не сущностный, признак фашизма, который широко известен, но на который не так уж часто обращают пристальное внимание. Его следовало бы отнести к, так сказать, досадным последствиям – в том самом смысле, как говорил Ницше о досаде как болезни, не исчезающей с исчезновением ее причины. Это дискредитация либо придание в последующем массовом сознании негативного значения известным ранее и вполне себе нейтральным, либо имеющим даже обратное, сугубо позитивное, значение, сущностей символического порядка, путем присвоения их фашизмом в качестве собственной атрибутики. Таков религиозный индуистский символ свастики (вообще широко распространенный в культурах всего мира символ – образ вихревых потоков, воротного механизма и того самого пресловутого "коловратного движения", над постижением которого так маялся Михайло Ломоносов), до времени безобидная песня "Wenn die Soldaten" или даже губная гармошка – известные развлечения солдат Вермахта. Коннотативное и оценочное восприятие очень многих вещей у сотен миллионов людей оказалось способным к смене на прямо противоположное или неоднозначное в очень короткий срок в силу ассоциаций.

В условиях пост-постмодернистского варианта фашизма начала XXI века сюда же можно отнести тот примечательный феномен, что подпадающий и под определения Бритта, и под определения автора этих строк, политический режим позиционирует себя в качестве антифашистского, и как раз под антифашистской риторикой осуществляет военную имперскую экспансию. Здесь интересны именно что медийные  последствия, то есть последствия массового восприятия, этого явления: с одной стороны, это отрицание фашизмом фашизма может быть по сути (а также и для некоторых, достаточно сознательных идеологов режима) ничем иным, как эволюционным самоотрицанием новой формой фашизма прежней или стереотипной исторической формы. С другой, для немалой доли носителей массового сознания, не затуманенного сложными предметными различиями (см. на этот счет 11 признак Бритта), борьба некоторого диктаторского режима с фашизмом может восприниматься в пользу предшествующей формы и, таким образом, на уровне семантической сети исподволь готовить почву для его очередного эволюционного воплощения. Я также не исключаю иных эффектов этого исторического курьеза, имеющего место в современной мне России, очевидно носящего характер фарса. Но если так, то имеется основание для некоторого оптимизма: фарсовое повторение истории может означать завершение одного из ее трагических сюжетов.

О сущностных признаках

Итак, в дополнение и соответствие к имеющимся критериям предлагается тезис, согласно которому некий политический режим особым (хотя и достаточно известным) образом специфицируется как фашистский комплексными признаками в трех отношениях: идеологическом, политическом и экономическом, причем каждый в этом списке последовательно обусловлен другим. Сразу отмечу, что при этом я не являюсь сторонником эпистемы базиса и надстройки в ее исходной версии, считая таковую сильной редукцией понимания общества как целостности. Исходные версии таких эпистем, как правило, являются сильными, поскольку им приходится пробивать себе дорогу среди господствующих парадигм и познавательных установок, но они не достаточны для более взвешенных подходов и оценок.

Едва ли не первым существенным маркером фашизма является государственная идеология "поднятия с колен" угнетенной нации с тезисом "возвращения ею былого величия", причем угнетенной недавно либо продолжающей быть угнетаемой неким общим врагом, а потому такая идеология уже всегда имеет этот самый образ врага за всяким "поднятием с колен" – пусть даже виртуального врага. Ибо если нет врага, то кто "поставил на колени"? Лучше, если изначально еще не исчерпанный, свежий, враг имеет реальный образ и угнетает недавно, и это не какой-то отдельный супостат, а целая их когорта, во главе которой, конечно, может стоять кто-то один или "главный" (американские элиты, Рот Фронт, вообще коммунисты, евреи, масоны, etc.), стремящийся разрушить общество, лишив его автономии, под которой уже заведомо понимается государственная автономия, а само государство определяется как единственная форма общественного управления. Именно поэтому рост национального самосознания и вообще националистическое движение еще не есть признак фашизма – для него должно иметь место объединение особой националистической риторики с риторикой этатистской и с риторикой врага, с дальнейшим закономерным этапом присвоения такой риторики государством. А также использование национализма в качестве преимущественной аргументации насильственного подавления любого инакомыслия (даже не имеющего националистической окраски), а не отстаивания национальных интересов (даже насильственного). Собственно, необходимость, но не достаточность, нации как предпосылки формирования фашистской политии указывает на то, что этот режим есть эпифеномен капитализма как особенность исторического развития Европы, поскольку государства-нации, в конечном счете, возникли во многом вследствие многосотлетнего институционального раскола гвельфско-гибеллинских европейских элит, формирования вольных городов и университетских наций – студенческих сообществ, кои являются прямым изначальным определением слова "нация". В этом смысле важно помнить, что понятие нации не сводится к понятию этноса: это достаточно специфическое для мировой истории явление. Разумеется, пропагандистское разыгрывание карты "обиженной нации" происходит на реальных к тому предпосылках, а разогрев на этой теме масс осуществляется через усилители формируемой фактуры новостных поводов, нередко становящихся основой шок-контента: посредством осуществляемых спецслужбами терактов, этноконфессиональных разборок и прочих провокаций. По сути враг абстрактен, ибо мифологизируем, но всегда должен быть удобным образом конкретизируем, дабы оживлять его происки примерами из жизни. Наиболее, пожалуй, известный случай – поджог Рейхстага, а про российские подобные случаи – теракты и политические убийства – сказано столь много, что здесь нет смысла их упоминать. Пусть все эти случаи рассматриваются в международном суде. Однако стоит отметить, пожалуй, наиболее откровенный, задуманный и осуществленный как откровенный по своему составу преступления, случай террористической атаки на граждан в Петербурге в апреле 2017 года на станции метро "Технологический институт". Здесь есть всего два варианта: либо это сделали власть предержащие, либо их так подставили, что прозевавшее это, как ничто иное, руководство российских спецслужб (главных сегодняшних охранителей режима) должно полететь с должностей архирезво. И безотносительно к тому, какая именно из этих версий наиболее правдоподобна и какой категорией граждан какая из них будет воспринята, важно то, что их всего две и они именно такие.

Далее, поскольку речь идет о нациях, следующим специфицирующим признаком фашизма, обозначенным как политический, следует отметить стремление или попытку нации либо социальной общности, мыслящей себя большинством своих членов как нация, либо превратиться в империю, либо осуществить имперский проект, создав единый общественно-территориальный монолит, объединив прочие нации и народы под эгидой и водительством некоторой данной нации или некоторого данного народа, провозглашенного и пропагандируемого как избранный к такой имперской миссии. Поскольку провозглашается возврат к истокам великого прошлого (а для классического варианта империи свойственен административно-территориальный унитаризм), постольку здесь возможны два варианта. Или принимается решение об исключительности и приоритете одной нации над всеми прочими как сверхценной идее и руководстве к прямому действию, как в гитлеровской Германии. Или нация, силами которой творится новая имперская цивилизация, с благодарностью приносится в жертву великому строительству более широкой унитарной имперской общности, тогда как руководящая и направляющая роль передается институциональной структуре партии, существование которой становится сверхценной идеей – как было с русским народом в СССР, только в отличие от Германии была идеология не "вставания нации с колен", а победы идей коммунизма во всем мире, сменившаяся, по мере уничтожения Сталиным Коминтерна, идеей победы социализма в отдельно взятой стране, что считается иными авторами заслугой диктатора, пожалевшего-таки "великий русский народ", за которого он-таки поднимал тост по случаю Великой Победы. Именно поэтому, при внешней схожести, сталинскую диктатуру в СССР нельзя считать фашистской: в смысле политического основания это другой вид тоталитарной диктатуры в индустриальном обществе. Империю строила партия, а не нация, сохранность которой была предметом дискуссии и которая повлияла на нынешнюю ситуацию с политическим федерализмом в России: сегодня он очевидным образом сворачивается преимущественно русскими по национальности элитами с подавлением права прочих наций на самоопределение в качестве криминализованного сепаратизма с параллельной унитаризацией страны, без акцентирования элитами своего национального статуса, вместо которого актуализируется тема религиозно-монархического традиционализма "духовных скреп", имеющая, тем не менее, завуалированный националистический характер некой "россиянской" особенности. Об унитаризации свидетельствует не только волюнтаристский запрет выборности губернаторов и глав регионов, но и, пожалуй, наиболее ярко – недавние события вокруг тягомотного переоформления Татарстана как автономии с должностью республиканского президента в составе Российской Федерации. И если прежняя форма фашизма провозглашала одну нацию превосходящей все прочие в деле создания империи, тогда как та же европейская общность не была единой федерацией де-юре, то в случае России сразу имеет место юридически федеративное устройство, превращаемое в имперскую унию под пропагандой страха сепаратизма. То же самое происходит и на уровне городов, а поскольку рыба гниет с головы, то и процесс "разрушительной реставрации" начинается с унитаризирующей "реновации" Москвы пришлым с российских северов гауляйтером и его прихвостнями: ибо унитаризация есть повышение однообразия, тогда как город, по Аристотелю – единство непохожих. Этот московский процесс еще будет отмечен далее.

Идеология "поднятия с колен" сопровождается не только тезисом о "восстановления попранного национального достоинства", но и о "возврате своего назад". Еще раз для тех, кто не понял (а есть и такие, и их много): это все не относительно достоинства, доброго имени или имущества отдельного человека или его семьи, а макрогруппы "нация", мыслимой и воспринимаемый как единый субъект истории, причем единство этого субъекта мыслится как императив, отсутствие такого единства – как аномалия, а отрицание такой субъектности – как угроза. Этот, свойственный сугубо нации, феномен, можно было бы определить как поиск некоторой, ограниченной числом, общностью всечеловеческой всеобщности, и реализацию такой всеобщности на отдельно взятой территории с попыткой последующего распространения на прочие территории. Из чего имеются весьма разнообразные по своему значению глобальные следствия – как фашизм, так и вполне себе антифашистская способность к обнаружению этой всечеловечности в ином, себе подобном. При этом наилучшим образом на уровне отдельного человека и его семьи принцип "национальное как свое" (сравним с крылатым "все вокруг народное, все вокруг мое") работает в случае, когда у человека нет ничего, что можно было бы считать подлинно своим - например, своего "гаража" как пространства автономного присутствия и неподконтрольного творения общественного блага, о чем шла речь выше. Именно поэтому диктаторское государство, имея мелкую буржуазию в качестве своей социальной базы, вместе с тем стремится ликвидировать многочисленных мелких собственников и независимых самозанятых граждан как обладателей реально обеспеченных прав гражданства на территории страны. Лишая граждан их личной собственности, диктатура тем временем получает возможность делать все, что угодно с национальным достоянием и объектами культурного наследия, поскольку большинством населения они уже не воспринимаются как объекты личной заинтересованности в их общественной полезности. Именно это и происходит в собянинской Москве.

Действительно, нельзя отрицать и того обстоятельства, что, в отличие от гвельфско-гибеллинской Европы, для России аналогом такой натянутости личностного выбора был антагонизм статусов русского человека как национально-свойско-земляческого и, здесь же, имперско-всеохватно-общечеловеческого. Однако тема борьбы с пресловутой разрухой для молодого советского государства была куда актуальнее роста национального самосознания – тем более, что, согласно всем советским идеологическим обоснованиям национального вопроса, ни одна нация не может быть свободной, если не помогает, избавившись от эксплуатации, сделать это другим нациям, предоставив им, пусть в итоге и декларативное, право на самоопределение в новом, свободном, мире – именно с этой идеей и создавалась новая советская общность, и этот императив был реальным феноменом массового сознания, а также самосознания и самомотивации отдельных личностей, чего совершенно не было в фашистских государствах Европы, стремившихся восстановить попранную справедливость и былое величие на этой почве и распространить принципы этой почвы за ее пределы. Советский человек – антропологический проект чего-то нового, устремленного в будущее, направленный против экстерриториального и заведомо глобалистического капитализма, не привязанного к земле, распространяющий принципы марксизма, которые мыслились как научные, то есть заведомо не религиозные; хотя, конечно, отношение к самой науке в индустриальную эпоху носило во многом религиозный характер, причем едва ли не во всем мире. Этот человек в такой же степени вненационален, как воин Золотой Орды, даже если он и мыслит себя монголом. Нынешний политический режим России, действительно, приватизировал национальную тему в виде "концепции русского мира", только здесь нет никакой реальной почвы: западные части бывшей империи формируют собственные национальные государства, совершенно не думая при этом становиться империями или частью какой-то империи. А в качестве исходной почвы основной массе населения нынешний российский режим не может предложить ничего, кроме московско-питерской толкотни, где все еще сохраняются остатки цивилизованной жизни при ускоряющемся загнивании оной в регионах. А потому имеет смысл перейти к следующему отношению.

Эта политическая направленность превращения нации в империю, заквашенная на политическую идеологию "вставания с колен и восстановления попранного нацдостоинства", погружена в контекст неких экономических признаков, одновременно представляющих собой условия возникновения режима фашистского типа. Что это за условия? Их два: внешние и внутренние. К внешним относится глобальный кризис перепроизводства индустриальной экономики, самый ранний из которых, как мы знаем от Хобсбаума и некоторых прочих, приходится на 1875 год. В случае с формированием нацистской Германии и сталинского тоталитаризма это глобальный кризис перепроизводства 1929 года, также совпавший с внутрисоветским кризисом хлебозаготовок 1928 года. Он сопровождался дефляцией и падением совокупного спроса населения, обеднением европейского "среднего класса", славно жившего после Первой Мировой Войны в "золотые 1920-е" (сравним их с "жирными 2000-ми" в России). Банкротство фирм и финансовые трудности конечных потребителей становятся хорошей основой поиска виноватых. Причины, их вызывающие – безличностный процесс, о котором хорошо расписано у Григорьева в его книге "Эпоха роста", и в целом это совершенно отдельная тема, равно как рецепты лечения весьма неоднозначных и мирситсемных проблем. На уровне отдельных стран лечение, так или иначе, оказывается связано со свободой торговли, административным разукрупнением и отказом от метанарративной (сверхзадачной) риторики, которая, увы, очень тесно связана с макроэкономическим сознанием – во всяком случае, именно конкретные формы такого сознания создают внушительную долю "научного обоснования" тоталитарных диктатур и применения "надстроечных" инструментов пропаганды, медийных по своей сути (с метанарративным компонентом макроэкономического нарратива еще предстоит разбираться отдельно). Но дело в том, что фашизм – не про это. Он, более того, против этого, поскольку эти меры ставят под удар интересы объединяющихся в фасцию на волне экономического кризиса элит, а потому им очень не выгодно допустить обогащение народа и снова превращение в его часть: ради чего, спрашивается, старались, идя во власть непростой ценой? Ради этого они должны быть другими элитами – более продвинутыми, мобильными и сознательными, а таковыми они быть не могут, ибо в самых обычных для себя условиях отстаивают групповые, классовые, интересы. Рискну сказать, что это интересы "привилегированного стада", но стадо – не единственная форма существования "элит" – последнее способно представлять более широкое понятие. В случае России, на фоне сворачивания капиталистических отношений в мире, политические элиты превращают собственный класс в сословие, а само общество – в сословное, начиная реставрационные разговоры про "новое дворянство". Здесь следует сделать одно замечание, касающееся отличия внешнеэкономического условия возникновения диктаторских режимов сего дня от таковых конца первой трети XX века, и связано оно как раз с этим самым "концом капитализма". Дело в том, что, несмотря на кризис 1929 года, обрушившего судьбы многих людей, общее состояние экономики мира тогда находилось все еще на волне спроса, начавшейся с середины XIX века – по мнению того же Хобсбаума, с "хлопковой" промышленной революции в Англии, добавившей сюда отопление жилищ техническим углем и спрос на часовую автоматику, стимулировавшую спрос на точную механику вообще и технологии металлорезания. Потенциал формирования новых рынков сбыта и экономического роста на момент начала Великой Депрессии был еще не исчерпан. Однако на начало XXI века наблюдается окончание 150-летней волны спроса, исчерпание имеющейся капиталистической модели, основанной на принципе расширенного воспроизводства и, опять-таки, падение совокупного спроса, лежащего в основе глобального экономического спада. Новые модели существования мира еще только формируются, а старые политические формы показывают на десятилетия спрятанные зубы в самых, казалось бы, неожиданных местах – например, в России, когда на фоне "рафинированного" капитализма "без но и если", пусть и совершенно недавнего, возникает при первом же его серьезном кризисе доходности, обусловленном внешними причинами монокультурной ресурсозависимости, вроде бы хорошо известная и достаточно изученная политическая кракозябра в самом дидактическом ее виде. Иначе говоря, внешнеэкономическое отличие нынешнего российского режима от прочих подобных ему – в отличии обуславливающего его существование кризиса в период спада большой волны спроса от кризиса в период ее роста. Его лозунгом, конечно, является "денег нет, но вы держитесь". Немецким рабочим Третьего Рейха тоже, кстати, приходилось "держаться", несмотря на то, что "эпоха дизельпанка" знаменовала собой пик "эпохи роста" и даже дальнейшие ее достижения в период спада.

Внутриэкономическим признаком фашизма является то, что уже имеет напрямую ассоциированное с ним название "госкорпоративизм". Отличие его российской версии от того, что имело место в гитлеровской Германии (и не только в ней ее эпохи) – в том, что если раньше крупный бизнес стремился выстроить собственную систему управления по образцу государственной бюрократической иерархии, то сегодня – наоборот, государство-корпорация, очевидно регистрируя недостаточность собственной "рациональной бюрократии" конституционно-монархической эпохи, берет за образец принцип более жесткой и ротируемой крупнокорпоративной иерархической системы. Эта государственническо-корпоративистическая особенность, несмотря на вектор заимствований, имеет общую черту в том, что высшие политические лидеры режима, занимая свои посты, присваивают максимум (если не все) экономические активы, выводя в оффшоры финансовые ресурсы развития страны. Это свойственно не только российской клептократии – известно, что нацистская Германия оставила финансовый след в банковских системах Испании и Швейцарии. Разумеется, над всей этой камарильей стоит авторитетный фюрер, только теперь это "фронтмен", как его модно сейчас называть. Кстати, именно статус фронтмена как заложника обстоятельств и человека подневольного (который исподволь формируется в СМИ в виде мемов а-ля "краб на галерах") сегодня является маркером того, что государство заимствует у корпоративного сектора управленческую стилистику, а не наоборот, и само стремится стать системой свойских корпораций, распространяясь тем временем в СМИ про частно-государственное партнерство. Государство-корпорация, подобно своему предшественнику, любит грандиозные мегапроекты, в том числе проекты тотальной реконструкции столицы ради избавления от "отжившего прошлого", разрушая при этом памятники архитектуры, затрачивая немалые суммы под сомнительное экономическое обеспечение. В этом смысле сталинская реконструкция Москвы мало чем отличается от реконструкции гитлеровского Берлина, о чем неплохо написано в книге Голмштока "Тоталитарное искусство". В случае же московской "хреновации" немного другое: это сживание со свету все еще постсоветского среднего класса с его "пятиэтажной" традицией и разрушение символических порядков бытия, лишение граждан чувства своего города и отчуждение городской территории от них. Есть свидетельства того, как во времена оные подобными внутригородскими депортациями в Риме занималось правительство Муссолини (тогда селили мужчин и женщин в отдельных кварталах, но кто знает, что придет в голову "плиточникам"). Сегодня единственно вменяемая целесообразность, в рамках которой это происходит – тренд, ориентированный на глобалистическую "модель Аттали", предполагающую острова крупных агломераций как центров жизни для "лучших людей" и обслуживающего их персонала, окруженные "землями варваров" – концепция, идущая вполне себе в гитлеровском духе. (Как при этом think tank вроде неокономистов будут двигать свою идею трехмиллионника, не подвергаясь "высочайшему" освистанию, представить трудно.) Примечательно, что, в отличие от фашизма прошлого, в силу отсутствия в стране ликвидности на спаде и монокультурного характера экономики, все эти реновации – чистая конъюнктурщина, направленная в конечном итоге на спасение банковского сектора посредством спасения строительных девелоперов, причем заведомо бесплодная и не несущая в себе сколь-нибудь стратегических целей развития человеческой жизни на отдельной взятой территории. Другим признаком экономической гигантомании фашизма в России являются великие стройки олимпийских и космических объектов, со столь же космическими масштабами воровства на них и прожектерскими планами "профессора Рогозина" научить играть аборигенов Луны на скрипке.

Государство-корпорация, аутсорсящая собственные функции фирмам, пребывающим в поле коррупционного взаимодействия, обнаруживает связанный с ним социализм как еще один, именно экономический, а не политический, признак тоталитарных диктатур в государствах индустриального типа. Будучи в этом, не являющемся конкурентном, поле, фирмы по сути не имеют иного дохода, кроме зарплатного, ни на уровне менеджмента, ни тем более на уровне рядовых сотрудников (хотя на уровне владельцев доход будет представлять собой пресловутую коррупционную ренту). Дело в том, что считать идущие от Маркса собственно экономические формации именно политическим, а не экономическим, феноменом, является примечательной расхожей привычкой масс. Здесь же социализм имеется в виду как "власть зарплат", то есть доминирование зарплат (одного из трех, известных экономической науке, разновидностей дохода), не только по валовому составу численности населения страны, но и по большинству ступеней общественной иерархии (для случая СССР зарплатные доходы были на всех ступенях), тогда как рента и прибыль (их доминирование определяет, соответственно, феодальное и капиталистическое устройства) концентрируются в руках государства и его афилиантов. Это тема отдельного рассмотрения, она представлена в моей небольшой заметке "Доход и формации: экономическая гипотеза с позиции баланса". Здесь же "власть зарплат" обозначена в силу ее актуальности и общепризнанности в качестве существенного внутриэкономического признака фашистского режима. Наблюдаемое в России начала XXI века огосударствление экономики, даже не будучи обеспечено какой-либо идеологией, не только не сопровождаясь массовой занятостью, но даже ростом безработицы, свидетельствует о сохранении либо об увеличении массовой доли бюджетников и наемных работников при резком сокращении массового же бизнеса (при фактической его ликвидации в форматах ИЧП и МБ) и роста ренты топ-менеджеров крупных корпораций, поскольку говорить о прибылях таких игроков, свойственных "эпохе роста" (и, в частности, "Великой Депрессии") сегодня не приходится. Элементы феодализма вкупе с остаточной и не массовой рецепцией социалистических зарплат (растущих только в силовом секторе) составляет широко известную как специфику, так и общее место режимов рассматриваемого типа.

О направлении действий

Сказав про "становление вины", считаю должным обозначить хотя бы черты того, "что делать". Здесь я не затрагиваю вопросов деятельности городской герильи в условиях развитой информатизации  общества (особенно таких средств тотального контроля, как скрининг активности сетевых пользователей и вводящей в параноидальный ступор повсеместности камер наружного наблюдения) – они не относятся непосредственно к постановке диагноза и составляют отдельный предмет; более важным считаю затронуть более широкий вопрос. Развитие практики общественной диссоциации и развитие институтов ассоциативно-диссоциативной социально-групповой деятельности (ранее уже об этом была публикация "Диссоциативное поведение в проектах и образах жизни") автор этих строк предлагает рассматривать как эпистему позитивного упразднения фашизма, то есть как способ преодоления самой возможности возникновения неофашистских политических режимов в сходных условиях, обеспечивая общество принципом действия, позволяющим эффективно преодолеть эти условия. Новостью здесь является то, что диссоциативность общественных групп рождает не асоциальное или девиантное поведение (напротив, таковое почти всегда оказывается следствием социальной сжатости), а расширяет горизонт общественных взаимосвязей, делает общество (причем начиная с низового уровня) адаптивным и "атмосферным", то есть делает его средой, где личности возможно дышать. Такая практика, лежащая в основе уже известного "нетворкинга" как формата деловых коммуникаций, еще должна быть в достаточной мере осмыслена, но уже сейчас видна ее способность оживить среду и решать многие проблемы разных уровней общественного бытия: личности, семьи и предприятия, и быть, пожалуй, единственный категориальным антагонистом "фасции". Сплоченность в ряд перед зловещим и неправильным миром, похоже, требует преодоления куда более фундаментального, чем ранее мыслилось, и попперовская тема насчет открытого общества все более очевидным образом требует быть не единственной (тогда как в своем соросовском изводе для России 1990-х она выглядела вполне себе мимикрично-империалистической). Собственно, фашизм и есть ничто иное, как предельная форма предельной общественной ассоциативности – его "приапическая форма". И в России она закономерным образом возникает в условиях, когда более развитая форма общественного взаимодействия не получила раскрытия: пришедший в страну рынок в конкретной реализации его устройства воспринимался и все еще воспринимается с позиции шаблонов и недоверия, а возможность разорвать удушающие объятия социальных связей многими по-прежнему мыслится как редкий Юрьев День, а не как повседневность.

Потому требуется осмысление того, куда более фундаментального, обстоятельства инстинктивного поведения человека, что сплачивающая его с незапамятных времен и позволяющая выживать стадность, даже в своих наиболее развитых, осознанных и окультуренных романтизацией видах, не только не единственный фактор выживания, но уже препятствующий личному и общественному развитию атавизм. Способность не только к ассоциациям, но и к безболезненным диссоциациям, должна стать столь же освобождающим и отрезвляющим открытием в области общественных наук, каким в свое время стало фуллерово открытие в механике натяженности как парного сжатию состояния и обратимого с ним, а также удивительные возможности открытых им и его коллегами конструкций. Применительно же к рассматриваемой теме речь идет о новых конструкциях делового, управленческого и социального взаимодействия.

Ушедший к другим ранее бывший с тобой человек вовсе не обязательно предатель и чужой, а распавшаяся общность не обязательно есть свидетельство незначительности целей или бессмысленности оснований ее формирования – таковы, например, участники международных научных групп, завершивших прорывной исследовательский проект, приступившие к работе в других коллективах по новым направлениям. Высвобождение ранее связанных энергии и ресурсов (включая время человеческой жизни, являющееся самым главным и обуславливающим ценность всех прочих ресурсом) дает возможности для новых свершений и создание благ для тех, кто образовывал прежнюю форму взаимосвязи. Также и отказ от вхождения в ассоциацию (клику, банду, клуб, кружок по интересам) не означает того, что такой отказник злонамерен: существует много оснований отказа от коммуникации, особенно в сложно устроенном обществе. Заслугой как "эпохи роста", так и осмысления итогов Второй Мировой Войны, можно считать то, что на уровне обыденной жизни отказ личности входить в некий круг общения или (что более важно) более тесно ассоциироваться внутри некоторого сообщества или круга общения, не считается основанием для враждебного к ней отношения со стороны членов этого сообщества. Кстати, воспитанием подобного отношения к себе подобным человечество во многом обязано протестантизму, исходящему из презумпции уважения времени жизни других. Возможность разойтись и посмотреть друг на друга со стороны, будь то друзья, члены семьи или трудового коллектива, а также наборы групп людей – подразделения предприятия или даже целые народы – создает ажурность и калейдоскопичность возможностей человеческой жизни, делая ее интересной и осмысленной. Они не разойдутся без основания, но разойдясь, имеют возможность сойтись снова в новом качестве. Когда этого не происходит, в условиях достаточно сложной организации способно образоваться столь плотное сжатие общества, что личности перестают различаться и сливаются в единую серую массу. Образуется социальная "черная дыра", и это может происходить, опять же, на разных масштабах. И возникает фашизм, которому для поддержания иллюзии личной свободы и счастья нужны их суррогаты и пропаганда. Столь часто наблюдаемые случаи личной свободы и личного счастья как личный выбор при повсеместной угнетенности духа и несчастьях также есть суррогат, поскольку такая "полнота жизни" требует внутреннего морального оправдания, которое называют "философским отношением к жизни" люди, чьи способности к творчеству и философии убоги.

А потому здесь можно выделить одно существенное условие, лежащее за пределами трех обозначенных аспектов спецификации фашизма, распространяющееся на любые формы тоталитаризма и диктатур индустриальной эпохи, которое также сегодня не новость и на начало 2018 года все чаще упоминается: стремление политической системы к полноте контроля, берущее начало не где-нибудь, а в самой основе таких обществ – в рациональной прогрессистской науке. Действительно, до ее возникновения в "длинном XVI веке" проблемы полноты контроля общества власть предержащими не было – этот вопрос решался "матерью европейских демократий" – христианской церковью, а власть суверена как определялась презумпцией "божественного промысла", так и ограничивалась ею. То же самое – со стороны народных масс, свободное творчество которых могло как получать весьма широкие легитимации при апелляции к "слову божию", так и творить величайшую покорность этих масс при апелляции к нему же. После того, как Бог был изгнан из картины мира, рациональной стала задача "взять, а не просить милости у природы", которая со временем логично превратилась в задачу освоить природу общественной жизни, постичь ее как можно полнее, не постигаемое и не постижимое вынести за рамки рассмотрения, а в рамках постижимого и постигнутого начать контролировать. Потому, что так безопасно, а безопасность общества – высшее благо и ценность. А лучше всего этим могут заняться лишь те, кто все это обеспечивает. Других сюда пускать нельзя, эту деятельность – лицензировать, а то вдруг неумехи что-то нарушат! Кто сказал "тотальный контроль"? Речь всего лишь об общественной науке и ее ответственном прикладном использовании. Не полностью подконтрольное есть не полностью управляемая человеком сфера общественной жизни – разве не так? Частично управляемое? Что это такое вообще? А другой частью кто управляет? Бог? Ну хорошо, люди, вот вам заново та же самая церковь с той же самой божественной соской – успокоились? А безбожников мы проводим, тьфу на них! Но "мы-то" люди образованные – знаем, что нужно развивать big data, сети наружного наблюдения, средства сбора данных, методы "мягкой силы" и гибридные способы управления этим податным, а при грамотном подходе – податливым обществом, ведь оно как женщина, а "женщина любит силу"[5].

"Что это за поток сознания" – спросит меня читатель? На что я отвечу, что это то самое состояние артикулированного отношения людей друг к другу – общественных отношений, модус и режим их семантической сети, сиречь культуры, которое и определило начало того самого процесса, когда "запахло коричневеньким". Это реальные соображения и реальные предметно-тематические расклады кулуарных дискуссий "осведомленных профессионалов-циников", ведшихся по меньшей мере где-то с 2000 года в России. Справедливости ради стоит сказать, что похожие разговоры вели также стратегические конкуренты, которым "наши мерзавцы" – фарватерщики в рот смотрели, выводя тем временем активы к "супостату". Вот только "супостат" куда ближе к диссоциации, чем имперское "наше все", возрождающее свою унитарную особость – в противном случае вряд ли имел бы место этот самый вывод активов.

Далее – о президентской системе правления, несущей риски фюрерства – пожалуй, наиболее перверсивной формы монархизма. И эти риски очевидным образом тем выше, чем хуже обстоят дела в экономике. Когда говорят, что вместо президентской системы, чреватой монархическим фюрерством-вождизмом, нужна парламентская, первое возражение касается отсутствия партий, ибо-де за долгие годы реальные политические игроки были выхолощены в России. Но такие ли уж они были реальные – все эти сразу же смытые политической историей маргиналы, не говоря про имитации вроде ЛДПР, КПРФ, Яблоко, Справедливой России и ее "старшего брата "Единой России"? Дело в том, что собственно понятие политической партийности тесно связано с федерализмом, и даже в большей степени – с конфедерализмом, как реальностью и максимумом территориально-политической автономии, в диссоциативной изначальности которой сама многопартийность берет спрос на отстаивание собственных интересов на одной, общей для всех интересантов, дискуссионной парламентской платформе. И тем более дискуссия оказывается содержательной и конкретной, чем более ее предмет проистекает из этого самого принципа автономии и ее обеспечения для выработки согласованных действий с другими сторонами, обозначающими смысл своего бытия в совместной проектной деятельности. В этом, собственно, и заключается сермяжный смысл фразы "политика есть концентрированное выражение экономики", поскольку именно последняя есть ничто иное, как система взаимоувязанных автономных (выбравши-свой-путь) интересов. Таковые интересы на уровне макрогрупп как раз и составляют уровень федерализма, республиканства и демократии.