Диссоциативное поведение в проектах и образе жизни

"Скажи, Фрай: смертельно ли для тебя потрошение?"

Футурама

Брендирование связывает культиндустрию с дизайном

Чтобы стать человеком-проектом, сегодня нужно перестать быть человеком медиауправляемым (специально не говорю «медийным», поскольку в последнее также включаются и те, кто работает в индустрии масс-медиа; впрочем, они особенно интересны в том случае, когда начинают править процессом, будучи управляемы им же). А для этого нужно постичь структуру масс-медиа и культурных индустрий.

Это тем более важно в связи с признанием «безсущностной сущности» человека, исключающим для него социобиологический эссенциализм как для существа абсолютно свободного в своем выборе, а потому и абсолютно ответственного за этот выбор – ответственного перед вселенским ходом событий (scenario univers), в который он этим выбором вписывается и которым влияет на него, со-творит. Что было заявлено мной как в рамках критики «неокономического ницшеанства», так и (ранее) в рамках концепции исторически позитивного христианства. Фактически то, что есть масс-медиа и весь агрегат культурных индустрий, направлено на компенсацию неспособности к таким выбору и ответственности (фактически, на компенсацию неспособности к подлинному бытию философом), а потому лейтмотивом и растворенным духом в них присутствует концепция бренда, как, по сути, торгуемого образа жизни (и, разумеется, его атрибутов, причем торгуемых как можно дольше).

Сермяжная правда состоит в том, что именно культиндустрии являются сферой порождения (посредством брендирования) того самого спроса, о недостатке которого сегодня так плачет экономика (включая и, наверное, в первую очередь, неокономику). При этом философ – как раз тот самый человек, для которого собственная жизнь есть самостоятельно создаваемый концепт, проект и, в некоторых случаях, самому себе создаваемый бренд (не говоря о том, что этот бренд может быть транслируем другим людям). Философ – подлинный социальный источник понимания осмысленного и востребованного, и также подлинный носитель идеи трансисторичности, о которой я говорил раньше, в статье «Некоторые спекуляции о возможности трансисторической преемственности...».

В аспекте идей бренда и "брендирования" стоит сопоставить концепцию денежной семантики с концепцией семиозиса в культиндустриях (медиа). Медиа, помимо прочих определений посредничества, в экономическом смысле есть посредничество между миром натурально и управляемо выражаемых смыслов - с одной стороны и миром благ - с другой, торгуемых, к тому же, через искусственно-языковые по своей природе деньги. То есть медиа предполагают, во-первых, сразу два вида такого опосредования ("благосмысловой" и "денежный"), и во-вторых, экономический смысл как частный среди прочих, ими порождаемых на метауровне содержания их работы, даже если на объектном уровне этот смысл доминирует. Также медиа (в рамках обоих видов опосредования) управляют значимостью, или оценочным типом значения, присутствующим в конкретной данности семантической сети, сиречь культуры: в рекламном своем выражении они либо усиливают позитивную оценку продукта, марки или бренда до максимума, либо негативную оценку последствий отказа от обладания или причастности таковым, причем делают это одновременно с выстраиванием порядка концептуального значения – собственно, того, что сегодня известно под понятием симулякра. Однако мир симулякровых денотатов, будучи частью реального мира, представляет для рационализированного (религиозным культом, "классической наукой" или "системой масс-медиа") человека поле шоков, случайностей и спонтанностей. А потому, для того, чтобы перейти к антропологии проектанта (вернее – дизайнера), высшей формой которого (как показывает предварительное рассмотрение) видится превосходящий свою рациональность в открытости Другому человек "трансцендентальный" ("сверхрациональный", "гельветический" или, в некотором смысле, социально-комбинаторный, о чем речь ниже), нужно прояснить условия возможности действия при случайных событиях.

Случайности предоставляются миром для всякой личности на-гора, заставляя ее действовать по ситуации в условиях на-гора требуемого этой ситуацией задействуемого опыта, знаний, практик или рутин (а что есть рутины, как не опыт регулярной, успешно воспроизводимой и производящей практики?). Именно случайность есть провозглашение права "аврально-опытной деятельности" (АОД) в мире, однако возведение героики АОД в абсолют, действительно, иррационально, поскольку оно есть максимальное признание внутримирных случайности и новизны нормой, и провозглашение добродетелью статуса незнающего, но смелого, ребенка, полагающегося исключительно на свой жизненный опыт. Ребенка, выполняющего монотонную работу, можно считать полезным, но едва ли добродетельным (ну разве что в смысле добродетельности «достойного мужа», но никак не «у-вэй»). Добродетель же есть труд с выходом в новое качество регулярности действия, которое, однако, будет гладким только до тех пор, пока неизменны обеспечивающие его условия. Именно поэтому процесс создания новых регулярностей действия есть перманентно присущий человеку формат адаптации и создания управляемых эргонов, независимо от общественного положения человека: этот процесс (как уже упоминалось мной) относится к категории физиологической нормы, а потому исключает абсолютизирующе-кастовое социальное деление на "авральщиков", "рутинщиков" и "божественных" "проектантов", ибо как все наделены "божественной искрой", так и "не боги горшки обжигают". Другой способ – встраивание собственной или новой деятельности в регулярности действия уже существующих систем, и влияние на последние в нужную сторону. Но есть и третий способ – учет и взаимоучет интересов с внешними системами, признаваемыми достаточно сложными, автопоэтическими, договоро- и жизнеспособными в достаточной мере, чтобы паразитически не влиять на них как на заведомо косную относительно манипулятора материю (кстати, как правило, паразит и есть нечто более косное относительно того, на чем он паразитирует). Последнее – вопрос особой познавательной и жизненной установки. Здесь выбор простой: хотим ли мы оставаться людьми, контролирующими происходящее с нами, а также то, что мы произвели как средства контроля самих себя, или нет?

В смысле производства таких средств контроля отношение дизайна и медиа (в рамках темы «Григорьев-Папанек») сегодня видится в том ключе, что из медиа должен быть осуществлен выход в сторону дизайна и проектного мышления, но такой, чтобы при этом не разрушить саму сферу медиа, поскольку она есть также сфера дизайна: как собственного устройства, так и всего агрегата брендов, ею порождаемого. То есть СМИ и СМК должны скорее измениться, нежели разрушиться, соответствуя требованиям породившего их, но меняющегося общества.

В рамках new media много кем и разного говорилось о гражданской журналистике, то есть о массовом праве граждан делиться фактами и их интерпретацией на массовую же (широкую) аудиторию, но за все 2000-е и первую половину 2010-х едва ли было всерьез обсуждаемо что-то вроде «гражданской философии», хотя, конечно, были статьи на тему чего-то вроде «гражданского брендирования», то есть выуживания образов жизни и стилей из «живого творчества народных масс» - как правило, масс среднего класса и, как правило, методом краудсорса. Однако это были, в основном, рассуждения о моделях и практиках того, как формировать фирменные предложения категории FMCG (и выше), улавливая моменты зарождения спроса в тонких настроениях общества до того, как емкая конкурентная среда перехватит продуктовую инициативу. О низовом формировании образов жизни до того, как они превратились в бренды, и о торговле ими (равно как их атрибутами, ибо именно таково сегодня большинство торгуемых товаров), речь не шла.

Как бы то ни было, сегодня идею гражданского формирования брендов и дизайна связанного с ними предметного мира видится своевременным распространить за рамки среднего класса на все гражданское общество, и вести речь как раз о последнем, поскольку именно в нем, а не в каком-то отдельном, классе (как экономической, а не социальной, категории, в отличие от сословия) может быть решена общая проблема неравенства и бедности.

Здесь же возникает аргумент о праве членов общества на деньги до заработка, как подлинном экономическом обеспечении права гражданства: обеспечение игровыми фишками участников игр обмена для свободного выбора направлений обмена (см. авторов этой идеи и ее неосуществленное воплощение в Швейцарии). Со стороны неокономики здесь возражений быть не может, поскольку последняя предполагает примат денег над «культурой» и принципиальную независимость торговли от дефицита ресурсов в конкретных взаимодействующих контурах.

Далее, если дизайн-для-реального-мира есть перспективная сфера прикладных решений, идущая на смену финансовому делу как средству перехитрить экономическую природу, то дизайн масс-медиа, о котором здесь идет речь, также должен быть дизайном для реального мира и должен быть способен трансформировать в системе масс-медиа финансовый компонент, который суть семиотический; более того, пректно-дизайнерская работа в медиа среде и не может иметь иную природу, кроме природы семиотических технологий и практик. Но если так, то и финансовые, и религиозные феномены обнаруживают себя именно в поле медиа проектирования – хотя бы потому, что они есть сфера доверительного-к-знаковому (то есть сфера семиотической прагматики).

Здесь позволю себе высказать гипотезу о том, что деньги имеют масс-медийную природу, а не просто семиотическую (как то было заявлено раньше по поводу одноэлементного знакового множества). Полностью отдаю себе отчет в рискованности такого заявления, поскольку общеизвестно (и я, более того, разделяю эту точку зрения), что масс-медиа есть феномен и рынок эпохи развитого капитализма, ставшего, как свидетельствует прояснение его истории, следствием набора исторических совпадений и аномалий, тогда как сами деньги появились в истории задолго до того, что люди привыкли обычно понимать под СМИ и СМК. Что же такой тезис значит?

Прежде всего, в системе соответствующих медийных понятий он значит, что деньги могут быть понимаемы, в смысле логико-математического примитива, как «бренд нулевого уровня» (или, так сказать, «нуль-бренд»), несущий смысл их зарабатывания как самоценный и самореферентный, как чистая и подлинная «игра в бисер». Такая интерпретация денег, в свою очередь, дает саморефлексивную позицию, позволяющую осуществить скачок в смыслы и образы жизни другого, более высокого, уровня, где «единичный семиотический и нулевой смысловой» будет присутствовать в качестве своеобразного «реликтового излучения» и выполнять свою непосредственную, связующе-инфраструктурную, функцию, но не доминировать над всеми прочими.

Замена монокультуры собственным дизайном, предлагаемым миру в качестве решения некоторой проблемы (разово) или задачи (регулярно), и есть основа кластерного подхода к страновому разделению труда. Для этого потребна аналитика трендов глобального (хозяйственного) присутствия человека в надличностной природной (геоклиматической биосферной) среде; для чего весьма важно внимание к самым свежим дискуссиям вокруг выходящих за рамки самое экономики экстерналий – с одной стороны, и к низовым трендам хоббийных интересов – с другой. Соответственно, на эти макро- и микрокосмы присутствия человека на земле и предлагается нацелить агрегат культурных индустрий, рабочим инструментарием которых выступает агрегат СМИ/СМК, ключевые принципы устройства которых еще предстоит рассмотреть отдельно.

Между тем, сам по себе призыв к масс-медиа ориентироваться на какие-то внешние относительно их конъюнктурной деятельности темы или, тем более, метанарративы, выглядит полным наива идиотизмом. Что же тогда здесь имеется в виду? Прежде всего, когда речь идет о сверхновых медиа, имеется в виду новая структура выгоды, а значит, и новая аксиология общества, в рамках которой эта выгода себя обретает. Именно так, и никак иначе, поскольку любое представление о выгоде (уже всегда имплицитно носящей аксиологический характер) может быть конкретизировано лишь в целостном контексте своего бытия.

Здесь важна еще одна гипотеза насчет медиа: эта сфера способна обращать внимание на способ действия, каким соотносятся дизайн как «сфера произведения и производства» (в данном случае – внемедийного), и собственно медиа как «сфера порождения брендов». Именно в этом смысле важно прояснить способ, которым осуществляются запросы из сферы действия в сферу брендов, и способы устройства системы, реализующей эти запросы. В современных условиях, если говорить о медиа, идущих вслед за "новыми", возникает задача определить и новые форматы информационного поиска, а значит, и тех вещей, что лежат в основе сети Интернет. Для обеспечения возможности проектантам искать оказывается нужна система, основанная не на принципах выдаваемой за поиск коллаборативной фильтрации, или жутковатого аналитического спрута технологий deep learning, работающих на создающую навязанное желание рекламу, работающую, в свою очередь, на сбыт того, что уже давно стало производственной традицией в сложившейся системе разделения труда стран первого мира, уже давно не требующей никакой рекламы и не содержащей требующей информирования новизны, а на собственно стимулирование желания к поиску, ищущему оптимальные по всем затратам решения для воплощения в жизнь процедурных моделей и схем. Главным же мотивом здесь будет именно поиск нового мироустройства, или, так сказать, «мотив Медичи». А для этого, спускаясь на более конкретный уровень, необходима среда кооперации и SAAS-коллаборации (нечто вроде коллективной информационной фабрики, но не паразитарно-краудсорсовой в чистом виде), которая как раз и будет форматом среды запросов к сфере брендов (не исчерпывающейся, разумеется, известными способами их порождения) для выбора решений в сфере проектов. И как раз именно подобные системы должны лежать в основе интернета нового типа, предлагаемого, в свою очередь, в качестве основы "сверхновых медиа". И, конечно, поскольку речь зашла о масс-медиа и брендировании, следует отметить, что в новых условиях по-новому будет работать категория моды, как наиболее здесь давняя и во многих смыслах "близкая к телу" конкретизация повседневных значимостей.

Разные виды социальных проектов, а значит, и проектантов

Относительно решений проблем и задач, предлагаемых себе и миру в рамках управления социальной средой, просматривается существование, по крайней мере, двух типов проектов: по степени регулярности их выполнения – с одной стороны, и основаниям связи с медиа – с другой. Первый тип – разовый, к числу которых относится спецоперация или некая организация течения событий, имеющая ожидаемый результат, который проблематизируется как идеальный или должный в некоторой системе значимостей. В данном случае уместно вспомнить мои соображения на тему трех типов групп социальной безопасности, приведенные с целью прояснения ответственных за трансисторическую преемственность социальных категорий: "разведчиков", "революционеров" и "партизан", которые, похоже, образуют особую категорию элит (и класс над классами, и сословие над сословиями) со взаимозаменяемыми и взаимодополняемыми функциями, триедино решая прикладные задачи трансисторической преемственности общества в условиях переходных и кризисных периодов; а значит, являются прикладными (профессиональными) занятиями философа, поелику последний как раз и есть тот самый человек в обществах антично-аврамического типа, кто в силу своей специализации озабочен именно что трансисторическими вопросами (причем, как показывает исторический опыт, безотносительно к тому, мыслит он себе это или нет).

И революция, и разведдеятельность (в англоязычном смысле intelligence), и партизанская (диверсионно-теневая) работа направлены, в общем и целом, на конкретные разовые проекты, сменяющие один другой, способные выполняться на основе регулярных принципов и даже фундаментальных знаний, однако каждый раз являющиеся отдельными случаями социальной процедуры (подобно тому, как практикующий хирург оперирует по поводу каждого конкретного случая, но по вполне конкретной методике) при сопровождении объектов наблюдения или выявлении структуры интересов в наблюдаемом сообществе (например, клике), диверсионной военной деятельности, либо для смены политического режима; для всего этого исследуется социальная активность противника в ландшафтном и гражданском пространстве, применяются методы конспирации, а также изучаются соответствующие социальные группы и сети. Очевидно, что авторы разовых проектов и спецопераций, представляющих собой организацию конкретного потока событий, действуют в рамках некоторой стратегии. И, несмотря на то, что обычно понятие «спецоперации» связывают именно с деятельностью intelligence, применительно ко всем трем категориям (вернее, деятельностным режимам существования одной и той же категории) более уместным представляется применение термина «социальная операция».

Эту триединую когорту дополняют медийщики, осуществляющие более регулярные (лонгитюдные) проекты в социальной среде, но стоящие относительно внешнего по отношению к ним, не контролируемого ими, потока случаев – новостного потока, производимого информагентствами и контент-агрегаторами. Используя представления классической виртуалистики, можно сказать, что их контроль этого потока, если даже имеет место, ограничен возможностями его дополнения, фильтрации (причем в случае фильтрации – для определенной аудитории), а также интерпретации в системе так называемых «экспертных комментариев», размещенных по уровням экспертности и, в целом, состоит в переводе информационных событий в поле событий реальных посредством сенсационных фактологии и форматов ее преподнесения; но этот контроль не распространяется (во всяком случае, полностью) на сферу формирования исходно реальных событий как информационных поводов медиа трансляций – это есть удел проектантов соцопераций, интерпретирующих  создаваемые события и ситуации в категориях системно понимаемых социальных процессов). Если же такое формирование потока событий медийщикам и присуще (что расхоже обычно связывают с профессией PR-менеджера), то это, как правило, относится либо к случаям комплексной работы, предполагающей разделение труда между двумя отмеченными типами акторов, либо к так называемой деятельностной сфере event-management, относящейся, несмотря на свое общее название, скорее к сфере брендирования, организации досуга и так называемого новомодного «рынка впечатлений», нежели к трансисторическим средствам «социальной хирургии».

Между тем, на сегодняшний день представляется, что именно комплексная работа по ровному и достаточно гомеостатическому управлению согласованием жизненных перспектив и стратегий общества, объемлющая собой оба отмеченных типа социального проектирования и получающая творческую искру на стыке этих типов, есть дело тех самых "сверхновых медиа", которые еще только должны появиться.

Размышляя о том, как можно было бы перевести на английский язык, являющийся сегодня языком авангарда исследований в области социального управления и культурных индустрий, я бы отказался от использования напрашивающегося варианта “supernova media” (тем более, что словом “Supernova” называется известный медиаметрический продукт), но применил бы выражение “super new media”, как более отвечающее понятийной реальности, поскольку это понятие сохраняет коннотации “new media”, одновременно обозначая суперпозицию над имеющимся авангардом в связи с требованием наиболее общих и радикальных макросоциальных решений. Иначе говоря, сверхновые медиа – состояние, в которое должны перейти новые медиа. И никаких "пост-": хватит поститься!

Далее попробую более подробно прояснить акценты социальной реальности, составляющей предмет работы "проектантов социальных операций" и "проектантов брендов", работающих на более широкое территориальное пространство и более сложную социальную среду, чем совокупность распределенных по ограниченной климатической ойкумене конкурирующих полуплеменных-полуфеодальных банд, историческими перспективами которых иные авторы нынче пугают просвещенную часть человечества.

Организованная диссоциация деятельности и номадизм

Для сверхновых медиа перспективной видится задача специфической работы с брендами. Если раньше бренд был ориентирован на личность потребляющего и живущего особой жизнью индивида, выбирающего образ жизни и связанные с ней вещественные и статусные атрибуты, то в новой реальности возможность выбора как условие личной свободы наверняка будет связана с деятельностными социальными группами разного масштаба, причем с ценностным акцентом не столько на право ассоциации с ними, сколько на право диссоциации. Действительно, сегодняшняя задача деятельности людей, уж коли речь идет о дефиците спроса в условиях принципиальной возможности любого производства (производства чего угодно, ограниченного лишь доминирующими в обществе научными парадигмами) состоит скорее не в том, как подружиться и как что-то вместе построить, но в том, как легко и непринужденно разойтись-разбежаться (разумеется, с потенциальной возможностью новой встречи) в случае очевидно возможной неудачи (тем более вероятной, чем более емкими оказываются искушенность спроса и рынок), дисконтируя "транзакционные издержки", и как деконструировать нечто построенное с целью реконструировать на новом месте или в новом качестве. А это значит более внимательный и широкий взгляд на нетворкинговые процессы социального взаимодействия, выходящие за рамки кондовой интерпретации социальных сетей в терминологии социально-софтового френдования (с выстраиванием на нем рекламно-микроплатежных "прибамбасов"). Эти модели, сравнительно трудно постигаемые сегодня для российского человека, неким образом работают в среде низовой инноватики и стартапов США на коворкинговых площадках и прочих пространствах "третьих мест"; впрочем, последние как раз получают осмысленность в системе именно такой работы. С другой стороны, "диссоциативный подход" к деловым коммуникациям и предметно-технологическому множеству означает акцент на потенциале дизайна мобильной инфраструктуры (включая архитектурную). Для первого случая подойдут схемы ротации экспертов С.Бира, организационно-деятельностные игры Г.П.Щедровицкого, методологии вычисления структур и плотностей социальных групп в обитаемых пространствах; для второго – идеи "реалистичного дизайна" В.Папанека, dwelling machines Б.Фуллера и всех тех вещей, что связаны с кинематическим художественно-технологическими концепциями (включая, пожалуй, даже ландшафтные), и направлениями manufactured/tiny housing. Для обоих случаев оказывается важным принцип игры-конструктора: и социум, и среда создаются из более-менее типовых элементов (или не типовых, выступающих в качестве среды формирования первых), представляющих собой средство проведения экспериментов, для которых как раз потребны диссоциации создаваемых структур и эргонов без утраты (во всяком случае, существенной) образующих их материалов и компонентов. На сегодняшний день, однако, утилизация не то что крупного, но даже локального сооружения или средового ландшафта (пресловутого моногорода или того памятника технологии, вокруг которого он создан) представляет собой фантастически сложную задачу, и сей факт столь очевиден многим, разбирающимся в этой теме, что приводить здесь какие-то примеры нет смысла. Равно как сравнимую по сложности задачу сегодня представляет собой во многих случаях "выход из игры", причем для самых разных социальных категорий.

А потому продуктивным видится усмотрение бренда (как образа жизни, формируемого сверхновыми медиа) в связи с таким фундаментальным, и нынче весьма многогранным, понятием, как номадизм. Однако этот номадизм, становящийся предметом брендирования в том или ином цивилизирующем проекте, вряд ли ограничится рамками известных взглядов Валлерстайна, Брайдотти, Аттали и прочих, занимающихся этой темой: последние, скорее, станут отправной точкой и предварительным каркасом "экспериментов позиционирования", но конечной целью будет освоение способности формирования, расформирования и переформирования пространств в смысле Лейбница: образованных более-менее разнесенными друг от друга вещами и людьми. Такое, рационально-экспериментальное, освоение пространств и сред, в корне отличается от естественного существования исторически известных номадов (хотя уже для них возможно констатировать весьма любопытные технологии), замкнутых в границах собственной повседневности и потребностей. Новая деятельность, будь она ведома большими группами или отдельными людьми, претендует на движение в направлении дизайна планетарного масштаба и, безусловно, требует особого внимания к своим возможностям и ограничениям. Здесь номадизм понимается как делокализация в логическом пространстве социальных сетей, нежели в физико-географическом пространстве: такие номады вполне могут присутствовать в одном и том же ландшафтном или городском локусе, однако менять свою "логистику повседневности" в зависимости от изменившихся условий деятельности или социальных контактов. Основанием же для такого номадизма в локусе оказываются системные задачи особого контура разделения труда, формирующего такой тип номадической личности.

На первый взгляд, диссоциативный подход отрицает концепцию бренда, поскольку в своих изначальных интуициях и определениях последний как раз направлен на формирование сообществ, представляющих собой потребительские ассоциации, пребывающие в более-менее широких, и даже пересекающихся между собой, нишах. Действительно, это так, но, опять же, диссоциация, если и направлена в известном смысле на воспевание возврата к природе, то уж, во всяком случае, не в руссоистской трактовке: выход из ассоциаций и воспроизводимых в них нарративов (включая мифологические) направлен как раз на возможность экспериментировать со строительством той реальности потребления и повседневности, что соответствует принципу здоровой адаптивности. То есть диссоциация означает возможность экстернального преодоления конкретных "торгуемых образов жизни" в сторону права (прежде всего, морального) на сам факт жизни в достойном качестве. В этом смысле диссоциация как раз направлена именно на развитие идеи бренда в "мобильном аспекте", подчиняя ее чему-то большему.

По сути, диссоциативный подход есть преодоление своего рода социально-группового атомизма, связанного, прежде всего, с понятиями ядра сообщества и лидера мнений. На сегодняшний день познавательная ценность общего понятия неделимости в атомизме видится не в том, что нечто "атомарное" в принципе невозможно разделить (можно даже сказать, что делимость сегодня - парадигмальный мейнстрим, и рассматривается многими в качестве ключевого вселенского принципа), но в том, что устойчивость структурных особенностей неких дискретных вещей, подобных друг другу в этой структурности (или "не совсем" дискретных – например, образующих узлы линейных структур), обуславливает, во множестве близкого пространственного соприсутствия между собой, устойчивые виды взаимодействия и комбинаций, несущие ценные материальные свойства; возникший чуть раньше Аристотеля атомизм, в свою очередь, есть ничто иное, как первая в известной истории попытка дать сущностное определение связи формальных и материальных факторов причинности, наблюдаемой в интуиции и в опыте – то есть тому, что нынче понимается под информацией. И, подобно тому, как атомам атомистов всегда сопутствует "пустота" (в свое время так пугавшая Паскаля) и небытие (кого только не пугавшее), а информации – "хаос" (который всяко есть "хаос многочисленных возможностей"), в проекции общественных процессов всему этому соответствует распад социальных связей, открывающий именно что поле возможностей. Общественные науки привыкли понимать такой распад в лучшем случае как закономерную неизбежность, но не как операцию организованного управления (прежде всего, в смысле амортизированности такого процесса), служащую для деинициализации социального взаимодействия и высвобождения человеческих сил и времени, а также прочих природных и социальных ресурсов (подобно тому, как в компьютерной сфере существует категория "оператор деструкции"). О том, что такое понятие в этих науках и в сфере общественного управления отсутствует, свидетельствует столь замечательный феномен, как безработица. Мы не способны сегодня эффективно и безболезненно управлять разборкой как более, так и менее крупных общественных альянсов – подобно тому, как неспособны разобрать иные старые здания иначе, кроме как разрушив их; в частности, это означает принципиальную неспособность грамотно преодолевать инерцию сложившихся систем разделения труда и созданной для них инфраструктуры ради экспериментов с разного рода инноватикой (технологической, финансовой, социальной или какой еще) – особенно в условиях, когда на требования эффективности и безболезненности накладывается требование высокой оперативности.

Интернационал и диссоциативный подход

Возможность и принятие социальной диссоциации есть условие свободы – высшей человеческой ценности и, пожалуй, самого каверзного его проклятия. Однако нельзя сказать, что такое понимание абсолютно ново: одним из наиболее важных макросоциальных прозрений недавнего прошлого стала возникшая в эпоху "угля и пара" и "рабочего движения" идея Интернационала – идея взаимодействия между собой социальных групп – наций, имеющих свои собственные внутренние рынки, изначально самозамкнутых, самодостаточных и не нуждающихся в ином внешнем взаимодействии с внешним миром, кроме агрессивной экспансии, способных, однако, открыться друг другу через особых своих представителей – сознательных и грамотных тружеников-пролетариев, которым "нечего терять, кроме своих цепей" – своеобычных в своих национальных особенностях, но подобных в своем положении и характере деятельности. Однако, во-первых, диссоциированность здесь была дана как исходная данность человечества, но не как задача (как ее вообще было бы возможно тогда поставить?); во-вторых, она была дана, еще раз, для национального, или макросоциального, или странового, уровня; в-третьих, движущей силой интернационального движения объявлялся искушенный в профессии, но бесправный, класс, локализованный относительно своих рабочих мест в городских по преимуществу ойкуменах, слабо мобильный и ограниченный в выборе собственных структур повседневности; в-четвертых, представление о рассматриваемом состоянии стран и народов, в соответствии с марксовым учением о закономерности формационного развития общества, переносилось на весь мир, включая вненациональные регионы и группы; в-пятых, сразу было запущено обсуждение гипотетических условий преодоления диссоциированности наций, включая как "благорастворительные идеи", так и радикальные эксперименты вроде "русской революции" – столь смелые, что после "нулевых" годов в массовом русском сознании все еще устойчиво сидит весьма распространенный в образованных кругах перестроечной эпохи лозунг "довольно с нас социальных экспериментов!" (иные люди, только родившиеся в эту эпоху или после нее, вряд ли о нем знают, а я отлично помню, как он был на слуху). Идея Интернационала была концепцией глобальной ассоциации человечества, без особой проработки диссоциативного фактора и комплексного продумывания экспериментальных условий ее реализации. Ничего не поделаешь, ход Истории был именно таковым, каким мы его знаем, развитие исторических событий (прежде всего, кризисных периода 1930-х годов) было поставлено экспериментаторам, опять же, в наборе случайностей, то есть "на-гора" и "как есть", а знали и понимали эти экспериментаторы только то, чем располагали; соответствующими были просчитываемость не то, что последствий условий эксперимента, но и этапов процедуры его проведения. Весьма важным моментом концепции Интернационала, однако, было именно то, что она работала на преодоление существования стран и отдельных людей в режиме "организованного человека" в сторону некоего более совершенного состояния, и требовало новой антропологической концепции личности, преодолевающей данность на всех уровнях бытия. В своих предыдущих материалах я назвал человека такого типа "трансцендентальным" (или же, в силу особых гипотез насчет древнейшей истории Европы, "гельветическим"), выходящим за рамки веберовских состояний "естественности" и "организованности" (при том, что второе есть следствие реакции на первое), преодолевающим собственную самозамкнутость протестантичности (и русской чопорной "интеллигентности"). Только в случае Интернационала такая "трансцендентальность" была предложена не для отдельных личностей, а для классово и массово сознательных стран и наций; "отдельных личностей" стали создавать потом, в эпоху распространения социалистических моделей общественного устройства. Разумеется, советский проект создания "нового человека" не ориентировался на веберовские концепции как приемлемые в определенных условиях, а потому и не мог целостно помыслить все эти антропологические фазы в динамике; не могли сформировать такое мышление и антропологические концепции "супермена" в социалистических системах фашистского толка.

Важно и то, что "открытие другим таким же" на практике вполне закономерно оказалось спутанным с открытием всему внешнему миру, а потому в какой-то момент становящиеся достаточно влиятельными в остальном мире общества с довольно древними имперскими историями, еще даже не прошедшие этап формирования наций (то есть не получившие в своей истории столь случайной и аномальной по сути, как свидетельствует прояснение этого вопроса, флуктуации в сторону капиталистического развития), и представляющие эти общества элиты, не поняли, что есть этот Интернационал и о чем он, а потому восприняли оказанную этому миру открытость как слабость (что естественно для имперских обществ). Пример того, во что это вылилось – "мигрантская проблема" Европы и предшествующая ей волна всяческой толерантности и "толерастии", включая признание нормой открытость клиническим и социальным девиантам, равно как признание нормой растворение собственной самобытности в Другом, кем бы этот другой ни был. Сюда же можно отнести все те эффекты, которые дал принцип "плавильного тигля культуры" в США (хотя пример этой страны, конечно, всегда представляет особый случай империи, который нужно рассматривать отдельно). Горячие вненациональные народы Азии, Африки и Востока в целом, увидев Европу в качестве отдающейся им соблазнительной и ухоженной женщины (да к тому же кающейся перед ними), конечно, захотели ее поиметь.

С другой стороны, известно, что дошедшие до социализма, но не дошедшие до интернационала сообщества Европы смогли породить не иначе, как упомянутые фашистские диктатуры, ориентированные на самозамкнутость и тотальный контроль жизни в условиях ограниченного монархоконституционализма, что усердно работало на формирование и развитие внутреннего рынка и локальные мирсистемы, но в условиях открытости стало опрокидывать основания самого такого конституционализма, возродив давнюю дискуссию юридических факультетов о примате закона или морали в рамках либерального проекта в пользу первого и вызывая сильные искажения поведенческой логики, едва ли вписывающиеся даже в историю о фарисеях. Что же касается России, то и здесь великий смысл Интернационала как "союза самобытных" оказался утерян и, в сущности, будучи догматически ограничен узкими и фиксированными представлениями о "правящем классе", способствовал превращению интернационального движения в имперское (можно вспомнить историю советского "права наций на самоопределение" и ельцинского лозунга "берите автономии, сколько сможете"). В странах развитого капитализма все это почувствовали довольно рано, и столь крупного носителя интернациональной идеи стали (опять же, закономерно) опасаться, ибо идея оказалась искажена и, похоже, мало кем понята корректно.

Весь этот разговор про Интернационал, очевидно, направлен на прояснение вопроса о том, как фигура новой, проектно-экспериментирующей, личности (рассматриваемой, с определенными оговорками, как "посторганизованная"), будет действовать в условиях работы макросоциального процесса открывания национальных (или даже постнациональных) сообществ друг другу, но в условиях или отсутствия марксового пролетария в странах европейского типа, или невозможности его подъема в странах, о пролетариате которых Маркс едва ли думал (обширную и до сих пор во многом открытую дискуссию о том, кто и как поведет за собой пролетариат, даже не стоит упоминать, поскольку здесь речь идет о другой социальной категории – проектировщиках-дизайнерах в основных сферах управления, доступных человеку, что даже шире, чем обсуждается в кругу предложившего этот термин О.Григорьева – там речь ограничивается "социальными проектировщиками").

Можно сказать, что гарантией безопасности как личности, так и нации при взаимодействии с себе подобными является то, что как та, так и другая всегда имеет возможность замкнуться, укрывшись в собственном деле либо внутренних рынках, не рассматривая, однако, при этом такое замыкание высшей формой существования. Это значит, что способность самозамкнуться, диссоциировавшись с одноуровневыми себе акторами (будучи ранее ассоциированным – добровольно или в силу неких принуждающих условий – в "интернационал" или иную деятельную группу), и есть условие создания новых ассоциаций и конфигураций, и, что немаловажно, существенная гарантия добровольности ассоциаций, а значит – поиска и выбора наиболее устойчивых их форм. Что лишь очевидным образом способствует повышению адаптивных возможностей человеческого вида в едва ли не любых формах его общественной организации. Пока что, однако, на вторую декаду XXI века диссоциация-как-норма, то есть то, что ранее было обозначено как нетворкинговое поведение, наблюдается лишь в среде корпоративных акторов, причем довольно крупных и средних. Да и здесь подобное происходит преимущественно в тех случаях, когда друг у друга нечего взять, либо когда стороны находятся в достаточно редких равных позициях и могут причинить друг другу неприемлемый ущерб; как правило, окончание партнерства либо совпадает с окончанием проекта, либо заканчивается процедурами M&A той или иной степени легитимности и законности. Что до уровня отдельных личностей, то уже повседневное наблюдение свидетельствует о слабой способности большинства людей расставаться надолго, на неопределенный срок, или даже навсегда, по-хорошему, без обид, да еще с перспективной дальнейшего общения, и в целом свидетельствует о соответствующей личностной зрелости (особенно это видно на многочисленных примерах малых деятельностных групп и творческих коллективов); впрочем, хорошо сочиненные и обстоятельные социологические исследования на сей счет были бы здесь весьма кстати. Имеющиеся примеры реальной нетворкинговой работы уровня малых групп (исключая ее имитацию), на которые  стоило бы указать справедливости ради – хоть и весьма обнадеживающее, но довольно узкое явление в мире, не говоря про Россию: здесь оно также в незначительной степени существует в околоуниверситетской среде молодых специалистов, самоорганизующихся на оффлайновых коворкинговых площадках или в профильных соцсетях и, как правило, связано с проектами в малом бизнесе либо стартапами, требующими инкубации.

Как бы то ни было, но уже сегодня известное об этих вещах – то, что расставание оказывается тем более мирным, чем более самостийными и состоявшимися являются решившие расстаться стороны: едва ли возможно представить склоки да скандалы в случае, если некие царь Соломон да царица Савская были бы женаты и решили развестись. Такому понятию самобытности на страновом уровне соответствует понятие кластерного способа взаимодействия с миром в концепции Григорьева, когда профессионализация деятельности имеет масштаб всей страны, что, тем не менее, обуславливает, в рамках неокономической же логики, требование адаптации этой деятельности к изменившимся внешним условиям, но ничего в рамках этой логики не говорит о коммуникациях в смысле системной конструкции и деструкции последних, хотя и уделяет внимание (вполне, опять же, логично в себе) такому средству коммуникации, как деньги.

В свою очередь, требование глобальной адаптивности кластерно специализированного и самобытного общества, как было рассмотрено ранее, связано с исключением переспециализации. Конечно, здесь можно было бы поступать так, как это делают другие страны – продавать самое собственную самобытность в виде туризма или некоего "духа страны"[1]. Но мне лично близка идея, высказанная как-то герцогом Эдинбургским в том духе, что "туризм достопримечательностей" есть своего рода национальная проституция. Действительно, когда страна ничего не производит, остается торговать с внешним миром "самобытностью собственной истории".

Диссоциативное управленческое взаимодействие хозяйствующих субъектов всяко должно быть рассмотрено относительно понятия профилирования и перепрофилирования деятельности, а наиболее продуктивным такое рассмотрение будет лишь в проектно-экспериментальных условиях (например, в моделях выстраивания локального межстранового торгового взаимодействия вроде ШОС, хотя, конечно, это не модель межстранового кластера, работающего на внешние относительно данного альянса рынки – похоже, в мире вообще нет практики выстраивания подобных альянсов и контуров). Иное дело, что пресловутый лозунг "хватит социальных экспериментов!" действует не только в России, но и в той части мира, что помнит перипетии XX века, где общества к его окончанию выглядели усталыми, а нынче – растерянными и архаизирующимися. Эти общества не могут выбрать свободу, поскольку для них оказываются взаимоисключающими самобытность деятельнсоти и открытость миру. Здесь виделся бы продуктивным принцип "открытости себе подобному", а для неподобных – виды взаимодействия воспроизводственных контуров, кому какой нравится, но тогда встает вопрос о "справедливой цене"; и разве не такое было в послевоенный период "подтягивания" слаборазвитых экономик и пост- (или нео-) колониальных извинений первого мира перед третьим в ущерб второму? Именно в этот период, пришедшийся на вторую половину XX века, как раз и шли разговоры про условия "доступа в клуб"; иное дело, что, кроме "извинительной позиции", они велись в презумпции "все страны равные", да к тому же в условиях адаптации интернациональных идей к реалиям глобального экономического мейнстрима, но не его творческого развития с учетом этих реалий; в последнем случае есть довольно тонкая грань между апелляцией к удобным "законам общественного развития" и конструированием жизнеспособного режима существования человеческого сообщества в глобальном масштабе, приемлемого для большинства его членов. И одним из ключевых условий для создания такого режима оказывается возможность добровольного выхода из игры без существенных для себя потерь, с дальнейшей возможностью уважительного принятия обратно, а также к участию игрока (прежде всего, имеется в виду игрок странового уровня) в новых ассоциациях, не обязательно связанных с прежней. Следует пересмотреть представление о "предательстве партнерских интересов" и прочих архаично-общинных взглядов, распространяемых на человеческие множества значительных мощностей: все нации и народы живут на одном круглом космическом корабле, управлять которым следует совместно. Но для этого следует избавиться еще от одной, весьма вредной и доминирующей в умах очень многих, чуши – от идеи ограниченности жизненных ресурсов на планете: они всегда будут ограничены, если производить ресурсоемко да из грубой, не переработанной материи, да поганить ойкумену продуктами своей "жизнедеятельности"; и это – про нечто другое, нежели экономический закон первичного потребления наиболее качественного ресурса, впоследствии – менее качественного. Понимание (и, что более важно – принятие) этих вещей во многом связано с признанием той социальной логики, в которой мы существуем, и которая удобно и болотно избавляет нас от принятия решений.

Всякая социальная диссоциация (взятая как особый динамический фактор общественного развития, но никак не стагнации, хотя при этом конкретный проект или иной целевой процесс может прекратиться) задает поле информационной открытости и неопределенности, оказывающееся средой формирования вопросов (первейшего человеческого способа взаимодействия с неопределенностью), а значит – средой формирования логики вопросов, являющейся частью логики смыслов, в рамках которой формируются спрос и востребованность. Невозможно говорить об экспериментах со спросом и об адаптации структуры последнего к меняющимся условиям, апеллируя к лучшему или идеальному истеблишменту, задающему стандарты статусного потребления, и представляющему элитные модели эпохи раннего капитализма и Ост-Индской кампании – хотя бы потому, что основания элитности, и вменяемые элитами остальному обществу категории должного и потребного, могут быть разными по сути да основаниям. Здесь речь может идти о таких категориях спроса, как здоровье (и то, что в свое время мной было названо "медико-промышленный комплекс", по аналогии с ВПК), красота (взятая, в отличие от роскоши, как организация тонких форм повседневности в качестве психофизиологической нормы, а значит, требующая переопределения на графике Торнквиста), польза, удобство и надежность, распространяемые на все производимое – в целом, относящихся еще к витрувианским критериям хорошей архитектуры (и, разумеется, дизайна). Эти категории, безусловно, являются общечеловеческими, но не в уравнительном смысле: конкретизация проявления категорий спроса у всех людей и народов разная.

Относительно так понимаемого спроса и допустимости оперативного переформирования социальных групп представляется возможным выстраивание проектных задач в сфере культурных индустрий нового типа.