О протестантской сверхорганизованности

Sola gratia, sola fide, sole scriptura – лозунг протестантизма. Fide и scriptura – понятны, а gratia – это что такое для «организованного человека»? Что такое «провидение», поставлявшее с обломками кораблей ружья герою образцового протестанта Дэфо? (Кстати, что у него там было насчет сверхъестественного?) Единственно трезвое, что можно сказать на сей счет, так это то, что теоремы об ограниченностях формализмов имплицитно зашиты в протестантизм, и составляют его органическую часть. В противном случае он теряет свою жизненную силу предпринимательского авантюризма, свежо и продуктивно направленного на других людей, высушиваясь и превращаясь в иудейский невротический речитатив, сотканный из косных догм и буквальных прочтений иносказательного. 

Что же значит эта флуктуация, знаменующая начало случайности в строгом порядке? Как раз и значит принципиальную взаимопроникновенность мира, а флуктуация «провидения» – ничто иное, как сошествие «мировой органики» во ад заорганизованности. Разумеется, это имеет и обратную сторону в форме естественных циклов жизни и смерти. Знаком первого можно счесть фуллерову синергетику, читающую мир в спинозистско-картезианском принципе «Deus sive natura», знаком второго – эстетизированный кошмар гринуэевского «ZOO», или эстетизированную математику (кстати, вполне фуллериански) эшеровских рисунков. Открытием трезвости организованного человека является то, что ему как раз приходится действовать в рамках довольно ограниченного порядка своего сознания при очевидно существующих, активно и актуально непостигнутых процессах внешнего мира. (Не из этой ли ситуации проистекает проблема «доказательства внешнего мира» Канта, пытавшегося априорный абсолют обнаружить в пределах ограниченного человеческого разумения, да разделить это разумение на чистое и практическое?) Именно эта ситуация породила экономику как науку и задала вектр выстраивания прогрессистской научности вообще. А поскольку задача отважного революционера-протестанта – наступление и натиск на все непонятное и страшное, постольку этот натиск и был предпринят защищающим самое себя умом, а рациональные представления о «провидении» были вытеснены в область ничего не значащих «религиозных предрассудков». И лишь значительно позже «провидение» всплыло в модельном, узкокибернетическом, понятии «black box». Примечательно, что теперь оно стало инверсивным: теперь уже не «познающий субъект» смотрит на темную и непостижимую системность мира изнутри более-менее выстроенной лодчонки своего сознания, а наоборот – глядит со стороны этого самого мира на стимулы и реакции, входы и выходы, какого-то нечто, микромира, вещи-в-себе, как бы вобравшей в себя некогда активный и темный внешний мир (который, разумеется, по «трезвому» рассуждению, представлен в black box в модельном виде). А сам этот мир, со стороны которого наблюдатель созерцает «черный ящик», уже как бы есть он сам, ибо уже объяснен рациональным, однозначным и трезвым, научным мышлением. Только вот ведь загвоздка: этот внешний, «объясненный», мир, есть ничто иное, как «лабораторные условия», то есть выстроенность организации вокруг себя, продолжающей некую внутреннюю, «протестантскую», самоорганизацию личности, но при этом предполагается, что организация распространяется и за пределы «лаборатории». Иначе говоря, это ситуация, когда black box объясненный, с наличествующим в нем «духом» – наблюдателем-рационализатором, наблюдает black box, не объясненный в его духе и рациональности (чтобы, в конечном итоге, обнаружить, что никакого духа-то там и нет). В этом смысле викторианские квартиры и лаборатории были куда честнее: люди отгораживались многочисленным предметным миром вещей, имеющих тесную и теплую семантическую связь с личностью жильца, от вшенего мира торговли, базара, низового криминала, заводских гудков и уличной грязи. Но то уже был мир более понятный, хотя и на какое-то время (просто «лаборатория» распространилась на всю промышленную ойкумену).

Как бы то ни было, во всех этих случаях, за исключением наверное, ранних рефлексий, область «активного неизвестного» всегда была областью неприемлемого и подлежащего разоблачению. Выстраивания метОды вопрошания и диалога с учетом этого не множества даже, а, так сказать, отрицательного множества (или, мериологически, недоцелого, или, точнее, еще-не-целого) не велось, ибо в период дешевых денег и мысли не было насчет того, как можено выстраивать диалог с чем-то большим и непонятным (а вдруг это спрут?). Но еще на заре «дешевых денег», когда чистый протестантизм был наиболее развит, такие мысли были. И были они, похоже, в основном у англичан – ибо, как сказано выше, нечто внутримирное, активно действующее, хотя и плохо объяснялось, но явственно ощущалось, причем в качестве чего-то нового. Другой хороший пример англичанина – рационализатора сверхрационального – Беркли, коего уважал Свифт. Хотя, кончено, самого Свифта наверняка стоит рассматривать в рамках строгого отрицания естественного начала человека, противопоставленного протестантскому же принятию того, что идет дальше уже сформированной организованности.

Добавить комментарий