Дополнительный творческий аспект организованного человека

Деятельность по созданию проектов, постулированная как творческая и обозначенная в своих социальных атрибутах в пп. 1)-6) лекции №28 2-го цикла «Неокономики» представляет ключевой интерес в рамках концепции «кооперативной империи». Фактически этими пунктами задается система кооперативной империи, в которой каждый член общества – человек организованный (по Веберу), но не закрытый в своей индивидуалистичности наглухо, подобно лейбницевой монаде, а способный к открытости к другим и кооперативному взаимодействию с ними.

Эта, творческая, деятельность, или деятельность по созданию управленческих процессов и производственно-трудовых рутин, в рамках неокономики была отделена от «креативной», по сути, аврально-опытной, деятельности (вроде создания ивентов), не создающей реальной стоимости (хотя, конечно, в рамках неокономики само понятие стоимости также подвергнуто жесткому пересмотру).

Здесь возникает вопрос – кто эти другие: другие «организованные» или и «натуральные» тоже, с более открытым и, так сказать, «новозаветным» (в противовес протестантскому «старозаветному») порывом (стоп! пока об этом умолчу) к натуральным, дабы их организовать? Судя по тому, что «экономическую кашу» можно сварить лишь с вменяемыми, речь идет об организованных и тех из «натуралов», кто внушает оптимизим и подает надежды.

Собственно кооперативная империя обозначена О.В.Григорьевым как определение общественной системы коммунизма, в котором не предполагаются обеспечивающие такое понимание баланс или равновесие (понятия, идущие сквозь всю политэкономию и неоклассику), соответствующие распространенному экзистенциальному предчувствию «благорастворения» и «рая на земле», возникающему при слове «коммунизм». То есть там допустимы деньги, которые не доминантно, или остаточно, или «в снятом виде» присутствуют в общественных процессах. С другой стороны, судя по последним двум лекциям того же, 2-го цикла, поскольку деньги стали заменителем знаний, конструктив после потери деньгами силы означает возврат силы знания; что, в свою очередь, открывает не только широкие возможности для развития нарративного подхода, но и поприще для разрешения ряда конкретных проблем управления знаниями, о чем я не раз писал на своем сайте.

Согласно неокономике, по своей структуре кооперативная империя должна быть основана на единых принципах устройства. Как система кооперативов, мне (и, возможно, не мне одному) они представляются в виде роевых, ячеистых, кластерных, нецентрированных, масштабируемых структур социальной самоорганизации, описываемых в общих понятиях Бенара, Вороного-Дирихле, Делоне (и, кстати сказать, Декарта). А значит, отдельной задачей здесь оказывается переосмысление понятия социальных «ячеек», взаимодействующих с другими такими «ячейками»: это тема малых групп, наборов сравнительно небольших социальных сообществ и способов взаимодействия между ними, включая транзитно-логистические. А в метафизическом смысле эти «ячейки» должны быть интерпретируемы относительно общих понятий упомянутых авторов.

При этом структура и сообщества кооперативной империи, и компонентов воспроизводства знаний в нем, не зависит от территориальных размеров своего присутствия, ибо постулируется как управляемое иначе, нежели государственные системы управления обществом известных форм. В этой же связи еще одной, отдельной, задачей здесь становится рассмотрение того, что система науки, наверняка потенциально существующая в ее рамках, как часть такого общества, воспроизводит его общую структуру и может плодотворно существовать только в соответствии с такой структурой. То есть речь идет о принципах взаимодействия научных групп и направлений в общей системе кооперативной империи.

Внутри кооперативных структур (будь они ячеисто устроены или как угодно еще) доминирует идея творческой личности, взятая в наборе ее неокономических определений (отмеченных выше), как способная к созданию «управленческих колбас» и выдумыванию производственных рутин.

Между тем, определение творческой личности неокономикой выглядит каким-то недостаточным. Как было отмечено здесь, производящий организованный человек, воплощенный веберовским протестантом – это апполонийская личность. Но куда делись бергсонов порыв, упомянутое дионисийство, а также все, относящееся к virtus? Не говоря про гуссерлеву интенцию и рассматриваемую им кантовскую трансцендентальную способность воображения? Как угодно, но все это есть нарративы не про «натуральное», а про особым образом «организованное», но такое, что лежит вне веберовской апполонической или «квазиапполонической» организованности, выдаваемой за «организованность вообще». Эти вещи – вторая часть, дополнительная к тому, что можно назвать «известной организованностью». И, похоже, она игнорируется многими из тех, кто подвизался постигать неокономику «как она есть».

Но здесь же – дополнительный вызов, поскольку организованности «порыва», или интенции, еще надо научиться. Ибо это нечто иное по уровню самоуправления и самоорганизации, нежели то, что проистекает из «протестантского апполонийства». Здесь – те вещи, что открылись исторической прослойкой итальянцам раннего Ренессанса, столкнувшимся с вопросами управления творчеством (яркие примеры – Кзимо-Старший и Брунеллески, а также «бригада» Лоренцо и прочие «просвещенные паяцы»), в котором производящий «порыв» был выражен наиболее отчетливо.

Лишь чуть позже сформировался протестантизм, задавший свои стандарты организованности, где относящееся к порывам было записано в «натуральное». Но это «чуть» знаменует собой хоть и небольшой, но весьма системный, допротестантский, период поисков. К которому, до кучи, относятся и соображения о. Николая Кузанского, легшие в основу современной виртуалистики.  

В этом смысле подлинно организованный человек – не тот, кто без конца воздерживается и самообуздывается (соображения Фрейда – еще одного современника Вебера – специально здесь не рассматриваю), но тот, кто умеет выстраивать и соотносить периоды порыва и регулярности, воображения и данности. И, управляя ими, тем самым как раз овладевать историей. И в этом смысле «дионисийство»  должно быть выстроено как самоорганизация – причем не в противовес к той, что «по Веберу», а в дополнение. Вызов состоит в том, что этой, дополнительной, самоорганизации, еще следует научиться, исключив риск возврата в натуральность. Путь здесь – через понимание того, что пребывание в поле воображения, intentio и virtus, а также работа с ними, есть нечто иное, чем простая реакция на внешние раздражители «натурального человека», выступающая как раз содержанием логики «выбора пути» организованного человека, в которой этот выбор имеет свой, специфический, характер обусловленности, но всяко не сугубо произвольный. Но она же есть логика смысла, образующая содержательную целостность с логикой диалога.

Мы до сих пор плохо понимаем, например, феномены аффектов в первичной самоорганизованности, и т.п. вещи. Между тем, литература на сей счет уже наработана (здесь как раз, начав с простого, можно было бы начать вспоминать Фрейда). Между тем, оседлание именно таких вот аффектов и управление ими как раз и должно являться подлинной организованностью, поскольку дионисийская компонента организованного человека как раз и есть выход в «иное» – основание и средство кооперативного выстраивания коммуникаций с другими, преодолевающее изначальную протестантскую, «лишь частично полезную», индивидуалистическую самозамкнутость.

В плане всех этих общих тонкостей, следует сделать маленькое замечание про русский вариант организованного человека, сформировавшийся в России определенным, и совершенно не случайным, образом, но, равно как в Европе, получившим сущственные понятийные искажения. Так получилось, что в России им стал «человек интеллигентный». Разумеется, сегодня это понятие ничего не имеет общего с веберовским, и по поводу оного много всякого негативного было сказано Григорьевым (ну и не только им, кстати) – в том числе в том смысле, что так называемой «интеллигенции», мнящей себя чем-то, в действительности присуща изрядная натуральность, сиречь животность. Между тем, немало изучив высказывания О.В.Григорьева на сей счет, я не нашел в них представленного ниже характера трактовки русского понимания интеллигентности и ее проблематики. В чем тут дело?

Если отвлекаться от того, что схоластический латинизм “intelligentio” означает воинство христово, сиречь ангелов и архангелов, и дальнейших рассуждений о том, что приписывание себе такого статуса есть некоего рода «синергизм» на православный манер (который, однако, вполне себе соответствует целям исходного протестантизма), стоит отметить, что идея интеллигентного человека как организованного исторически возникла сравнительно недавно в русской литературе благодаря А.П.Чехову. Подобно веберовскому различию, «человек интеллигентный» у него берется не сам по себе в наборе непонятных и размытых (на сегодняшний день длиною в десятилетия), а противопоставляется «человеку пошлому», ярким образцом которого одно время был великий русский писатель, преобразившийся впоследствии подобно Савлу и решивший с некоторых пор «по капле выдавливать из себя раба». Пошлость же есть народность, которая ближе всего к протестантско-веберовской естественности. Но вот только пошлость здесь – это худшие черты народности, которые следует в себе изживать, оставив лучшие и развив их неким образом, ибо в них народ есть и источник русского языка, и носитель народной мудрости, и «глас божий». И в этом смысле изначальный моральный посыл русского организованного человека – не в том, чтобы сектантски-протестантски противопоставить себя толпе «неспасающихся», но в том, чтобы, притязая на элитность между молотом государства и наковальней народа, заботиться о проведении народных сигналов снизу наверх, одновременно окормляя оный народ своей «интеллигентностью» как образцом. Что, кстати, также соответствует концепции Григорьева о происхождении интеллигенции Запада из выпускников гуманитарных университетов, обучающихся в них, в конченом итоге, для государственной службы, как самозамкнутой на себя страты, распространяющей влияние на народ.

На этот, чеховский, аспект в России наложился и тот, о котором говорил в одной из лекций Григорьев: идея «организованного профессионала» проникла в массы и, распространившись в них и став мировым европейским мейнстримом, по мере развития НТП и распространения денег со 2H XIX века стала вытеснять изначальную скромность и служение призванию, возвращая массового человека обратно в натуральное состояние. Период раскрепощения крестьянства и развития разночинства в России, в который жил Чехов, как раз совпал с периодом размывания «потребительскими деньгами» европейской протестантской этики. Статус интеллигентности как не-пошлости в России совпал со статусом лучшего потребления, в итоге смешавшись с ним. Эти вещи стали взаимопредполагать друг друга, вместо того, чтобы одно протестантски мыслилось как следствие другого. Более того, в отличие от протестантской этики, интеллигентность в России, похоже, никогда не мыслилась в аспекте следующего из нее успеха, частным выражением которого со времен Реформации являются деньги. Народ – носитель Бога и Его Идеи, требующий духовного окормления, как дитя, а потому и ведение денежных сделок с ним (а он же есть не иначе, как массовый потребитель) в этом смысле воспринимается как «совращение малых сих», а потому порицаемо. Между тем, отмеченное смешение да исторические накладки привели к тому, что, равно как протестантизм, русская «интеллигентность» со временем выродилась в пошлость собственного имени, подменив многообразие известных, но взаиморазличных и требующих знания, понятий ума, эрудированности, начитанности, воспитанности, честности, застенчивости, образованности, мудрости, скромности, опрятности, (без)ответственности, совестливости и т.д и т.п., одним-единственным словом с плавающей коннотацией, что открыло весьма широкие возможности для проституирования и манипуляций. И, конечно, сделало возможным едкое замечание Ленина про «мозг нации».

В целом, эту тему можно было бы продолжать и дальше, но пока хватит. Что из всего этого следует? Как бы то ни было, есть возможность говорить о русском организованном человеке и, как бы он ни назывался и следствием каких бы искажений он ни был, рассмотрение его относительно аналогичного феномена Европы и общих вопросов, с ним связанных, позволяет говорить о его структурных особенностях, даже при том, что эта структура – след проекции. Этот организованный человек (или, вернее, то, что мимолетно могло им стать) в России исторически преимущественно связан с государством и бюрократией, нежели с фирмой, и в смысле последней довольно редок именно как «основатель бизнеса», нежели как «член клана». Вместе с тем, сама организованность имеет некое, общее для всей европейской культуры, дополнение, остающееся до конца не понятым в управляемости и применимости, но имеющее и серьезную описательную базу, и потенциал разрешения задач выстраивания общественной системы нового типа, не сводящейся к известным ранее формам и, похоже, хорошую почву в виде упомянутого российского искажения.

 

 

Добавить комментарий