О двух видах номадизма

"Все куплю" - сказало злато. "Все возьму" - сказал булат.

(Поговорка)

Два принципа справедливости: по Платону (высший – низшему) и по Аристотелю (равный – равному, в современном изводе – пиринговый). Также торговля и война – два вида занятий, наиболее достойных свободного человека, согласно традициям исламской религии ("религии торговцев", определяющей условия существования общественного мира), а значит, представляет две формы деятельности одного и того же человека при радикально различных общих условиях. Противопоставляемые друг другу, они, тем не менее, есть две составляющие, или два режима, бытия человеческой природы. Их антагонизм может считаться едва ли не ключевым нервом политэкономической науки (или, если угодно, политэкономически рассмотренной экономики).

Тезис о том, что "сила бьет капитал", исключает допущение того, что сам капитал способен обладать силой, соразмерной исходной силе, бьющей его, в презумпции разделения труда (дифференциации деятельности), в рамках которой и "сила", и "капитал" предпосланы именно в общественной кооперации, составляющей не иначе, как смысловую полноту и "сермяжную правду" оных разделения или деятельности. Когда же бывшие участники кооперации вступают в конфликт, они приобретают деятельные спецификации друг друга в силу сведения задач обеспечения деятельности до их масштабного уровня. При этом возвращается универсализм функций, имеющий не только недостатки, но и определенный потенциал: именно здесь возникают новации, создающие новые направления дифференциации деятельности (вместе с медиамеханикой спроса и финансовой достаточностью). Это же касается и базовых общественных функций войны и торговли. Вооружения защищают торговлю, последние создают хорошие вооружения. Когда они расходятся и одно начинает пожирать другое, общественная система долго не выдерживает, ибо вырабатывает саму себя. Эмпирически наблюдаемая центрация на одной из этих составляющих (например, налогообложение государством корпораций, в иных случаях имеющих ключевое лоббистское влияние в первом отнюдь не в смысле смитовых просящих зверушек) не исключает децентрации в большем масштабе времени.

Так, если речь идет о социально-софтверных платформах (или виртуальных соцсетях, предоставленных де-факто как бесплатный SAAS на частных гаджетах), то не стоит забывать об их военном происхождении из сферы intelligence, даже если этот софт коммерческий, зарабатывающий на продаже рекламы.

Такой способ разговора "о купце и бандите" определяется предметной метафизичностью рассматриваемых категорий. Это базовые эмпирические модусы: обмен с равным или подобным либо охота на подобного. Новость в том, что интегрированный в торговый мир агент рыночного действия и коммуникаций способен не в меньшей степени выступать агентом боевых действий и коммуникаций, и способ действия для одного из этих миров применять как новацию в другом. Пример – принцип исполнительского поведения комбатантов армии США: постановка задачи предполагает правовое пространство свободы действия как действия в пределах своей компетенции. Разумеется, обслуживание истребителя или выход в разведрейд еще не есть балансовая оценка стоимости промышленного актива или due diligence его владельца, но между ними, безусловно, есть нечто общее. Это не только свобода действия, но и качество коммуникации в среде общих смысловых полей, сложность которых требует включения, а не исключения, новых участников. А это не то же самое, что высасывание ресурсов стационарным бандитом из окружающей локус его присутствия местности. Что действительно является новость для "русского купца" (никогда, по сути, не существовавшего в свободной – вернее, в освободившейся, ипостаси, особенно в постсоветский период) – так это то, что помимо его собственных коммерческих занятий обмена он должен овладеть искусством секьюритизации этих занятий, вплоть до вооруженной, как неотъемлемой их части, поскольку так или иначе соотнесен с задачей такой секьюритизации или вовлечен в этот процесс на том или ином уровне организации общественных процессов, и договоренность с государственным или внезаконным бандитом здесь далеко не единственная ее форма. Обратив на это внимание и занявшись этим, человек обнаруживает сермяжную разницу войны и торговли и определяет границу межу ними как этическую экзистенциально. Поскольку этой эмпирики исторически в российской (особенно в русской) среде не было, любые разговоры насчет широты и границ свободного экономического действия (включая тот самый разговор о пресловутых цеховых ограничениях производства по новациям и объемам) оказываются подвешенными и заведомо некомплектными. А делегирование этой задачи в смысле "разделения труда" близко к делегированию самой коммерческой деятельности, то есть к лишению ее экзистенциального статуса (в первую очередь – предпринимательского и во вторую – собственного жизненного, о чем свидетельствуют многочисленные случаи последних десятилетий). Да и потом, зачем вся эта морока "крысиных бегов" расширенного воспроизводства, когда ее можно поручить профессиональному спецу? А самым профессиональным оказывается "антикризисный менеджер" – гринмейлер или рейдер, а из них – наиболее вооруженный, ибо сколь большими могут быть кризисы и риски, чем эти? Добро пожаловать в мир "революции менеджеров", которую столь часто ошибочно принимают за установление веберовской "власти экспертов" те, кто плохо знаком с иерархологией Лоуренса Питера. Не эти ли менеджеры изгадили мир общественных благ "агентской проблемой"? Можно ли сказать, что в этом виноваты эксперты, ориентированные на профессиональную конкурентоспособность? Полагаю, здесь можно говорить о двух видах конкурентоспособности – в смысле первых и в смысле вторых (уж коли речь идет именно о бандитах и купцах). Ведь вторые и есть те самые смитовы "вольные отшельники", тогда как первым важно куда-нибудь "встроиться" – желательно попрестижнее. И если государство не модно, то они обязательно появятся в виде массива корпоративных кадров, и при случае с удовольствием наденут униформу с блестящим кортиком на поясе. Но что удивляться, если владелец "дела" или труслив, или беззуб, или просто не понимает, как еще социализировать создаваемое им общественное благо достаточно очевидным образом, и не способен идти до конца именно в прояснении конечных задач и мотиваций? Кончено, он уступит место более отчаянному: ведь бизнес для него – это про то, что "на практике", а не про всякую там "философию". И особенно если производство полезных действий (что в гражданской, что в военной сферах) требует все меньшего числа занятых людей для сравнимых с прежними задач.

Уступит более отчаянному, но не обязательно вооруженному, ибо физические принципы систем вооружений, по большому счету, мало изменились по сути за весь, исторически известный, период существования войн и торговли – менялись, по большому счету, лишь технологические хитрости обеспечения этих принципов в смысле кинетической дистантности и эргономики. К тому же у всех нормальных человеков есть R-комплекс, лимб и неокортекс, но у них же высшей ценностью проявления человеческого считается умение контролировать их функции. И при этом всегда ценилась внутренняя энергия – не ситуативно, но долгосрочно порождаемая не то этим нижележащими R-комплексом и лимбом, не то еще каким-то, комплексным и результирующим, началом человеческих устремлений и порывов. Особая проблема – в том, что это все также далеко не новости, но эти "не новости" требуют постоянной тематической реактуализации при обсуждении исходных членов "основных противоречий".

В мире биологических реалий что не упражняется, то редуцируется или деградирует. Номадическая функция "стационарного бандита" является вторичной и редуцированной, тогда как купец – логист по сути (оставим в стороне "предпринимателей", зарегистрировавших фирму невесть ради чего – имя им легион). Купец – не фланирующий, а сложно-маятниковый номад. Он стремится к последнему, и даже если фланирует, его мотивация другая – "обменная", а не "отъемная" (если следовать исходному тезису рассматриваемой статьи). А потому он заведомо превосходит "стационарного бандита" в транспортно-логистической функции: последняя для него актуальна и является предметом развития.

В силу того же, что война и торговля сочетаются в одном человеческом существе, не следует рассматривать их отношение как отношение хищника и жертвы – за исключением, пожалуй, тех случаев, когда торговец еще не осознал или не понял факт их смены. Никакая "сила" (под которой, конечно, имеется в виду источник вооруженного насилия) не может довлеть над капиталом долго, не говоря про "бесконечно". Здесь, разумеется, имеет место давний спор "щита с мечом", однако и щит, и меч создаются изобретательством продающего себя, то есть торгующего, или купцом, тогда как "вооруженная сила", так или иначе, пользуется его плодами и определяет собственный профессионализм в меру располагания ими.

И деньги – не факт, что единственны в своей военно-распределительной природе. Они – суть идентификатор, инструмент доверия, опять же, именно в логистической системе, и не суть важно, введены они "стационарным бандитом" – для распределения пайков, или купеческим цехом-гильдией – для действия в конвенциональных интересах. Последнюю разницу политэкономии еще предстоит освоить – подобно освоению самих этих двух начал взаимодействия с миром, "бандитского" и "купеческого". С точки зрения кибернетики "второй волны" последние различны так же, как различны автопоэзис и аллопоэзис. Военно-бандитское начало автопоэтично, ибо взаимодействует с миром по принципу "поедания наружи" (и откачки в эту "наружу" энтропии). При этом, однако, нельзя сказать, что проявление войны-бандитизма есть общий и принципиальный аватар автопоэзиса для человеческого общества. Придуманные Ф.Вареллой философско-кибернетические категории находятся в сложной связи друг с другом. Но стационарный бандит именно автопоэтичен относительно прочей общественной среды, которую он считает внешней, и развивается как групповой объект за счет собственных внутренних противоречий – если, конечно, здесь уместно говорить о развитии, а не о росте. Тогда как собиратальный "купец" аллопоэтичен и относительно прочего общества и, в некоторых случаях, относительно внечеловеческого мира (тогда в экономику проникает экстернальное измерение). "Купцу" принципиально чужда самомонадичность, поскольку мир для него начинается с дуальностей и отношений, а не с защищенного штыками самолюбования собственной предметностью – последнюю он находит бессмысленной и лишенной статуса игры – если только, конечно, это не игра в сам статус, о чем свидетельствуют книги Ф.Броделя. И хотя, конечно, именно здесь возникает начало перехода из одной категории в другую, это происходит, опять же, через выбор предпочтительного образа жизни. Через аллопоэзис "человек обмена" обнаруживает органику мира и обретает себя деятельной частью ее, то есть счастье. Ибо подсистемы организма аллопоэтичны друг относительно друга, и в этом они замкнуты конечностью их общего числа, но сам организм относительно внешнего мира не замкнут. Но когда некая подсистема в организме начинает вести себя относительно других подсистем автопоэтически, то эта ситуация представляет общесистемное описание таких явлений, как рак или шизофрения. Организм может долго преодолевать эту тяготу нескладухи собственного устройства, но в конечном итоге умирает.

И да: здесь речь об обществе ведется по-аристотелевски как о целостности, ибо соответствует авангарду современных представлений о живых системах. В данном случае это мультисетевой роевой организм, которому свойственны как дисфункциональные, так и органические, нарушения, эмпирически отражающиеся на клеточном уровне его членов и подгрупп.

Можно, конечно, рассматривать "стационарного бандита" в смысле цехового замыкания, однако собственно принцип ведения войны в стратегическом плане предполагает именно ориентацию на развитие сил, средств и способов, то есть технологий – недаром именно военный инженер представляет высшую военную специализацию, а техника, по словам того же Ф.Броделя, "составляет толщу истории".

Еще раз повторюсь: считать по-гегелевски все действительное разумным есть методологическая ошибка. Предъявляемое текущей эмпирикой внутримирное управление не преодолевает принцип Эшби, несмотря на все свои цифровые потуги, в силу редукционизма собственных ретроградных интенций. Освоение же купцом систем вооружения и секьюритизации – естественный шаг за рамки редукции в сторону преодоления собственной "жертвенности" (вовсе не обязательной уже со времен ибн Халдуна), имеющей для русскоговорящих и пишущих преимущественно русскую природу пресловутой выученной беспомощности, сквозь которую осуществляется скептико-фаталистический взгляд на весь остальной мир, в том числе на "первый". Подобным образом в первые постсоветские годы американскую систему сдержек и противовесов воспринимали и толковали как привычное стукачество или как тотальное ябедничество, специфицирующее "менталитет американского общества в целом", ибо ничего иного, кроме своего, не знали.

В плане этнической конкретики никто иной, как Экономист О.Григорьев говорил, что сермяжной исторической сутью "русского человека" является преимущественно угро-финское его происхождение. Если следовать в рамках этого представления, то угро-финские народы, населяющие Север Европы от Атлантики до Уральских гор, представляют пример мирного и широкого расселения, они способны образовывать государства различного типа (но если рассматривать аспект именно этой этногруппы, то далеко не во всех случаях нуждаются в этом институте), женщины в их сообществах равноправны с мужчинами, а при необходимости защиты своей земли и образа жизни эти сообщества довольно быстро превращают охотничьи и шанцевые орудия в военное оружие, а также способны производить оригинальные виды сложного машинного вооружения, при этом идея "удивительной машины" (и не одной) лежит в мифопоэтической основе их культурного кода. В случае России они плотно перемешаны с другими этносами и народами, объединенными с ними общим языком.

Современным диктаторским тенденциям в разных странах в условиях локального во времени экономического спада на макромасштабном во времени экономическом же спаде свойственен не просто госкорпоративизм, представляющий заимствование корпорациями стилей, моделей и образцов у государства, а наоборот – заимствование государством (особенно тяготеющим в сторону "fascio" – в зависимости от степени развитости общественных институтов) оных у корпораций. Это называется "государство-корпорация", и обнаружено далеко не мной и не сегодня. Хотя различие, на первый взгляд, и не существенное, оно специфицирует то, что происходит на начало третьей декады XXI века, в отличие от происходившего в аналогичный период века XX, когда локальная волна экономического спада приходилась на макромасштабный экономический же рост. Сам феномен таковой инверсии означает не иначе, как инфляцию известных госинститутов (кстати, почему не "формы правления" макромасштабными в пространстве и времени общественными процессами безотносительно к какой-либо теории "субъектного" по сути государства?) в том же самом смысле принципа Эшби. Вот только корпоративные иерархии – из иной среды, хотя и представляют производное от государства первого порядка, но последнее в этот кризисный период оказывается, во-первых, не в своей тарелке, стремясь управлять экономическим миром (что делать едва ли стоит – во всяком случае, в смысле критических рефлексий неокономики) и натягивая на себя одежку бегущего к нему (снова) и ограбляемого им же (тоже снова) экономического мира в лице его "лучших" (aka "жирнейших" и крупнейших, далее – всех прочих) представителей. И, во-вторых, при этом обнаруживая себя производной второго порядка... от самого же себя. Это ли не истинная суть кризиса модели управления (помимо пресловутых воровства и кумовства)? Почему, в таком случае, нас должны смущать отдельные проявления отхода в архаику, когда тренд совсем другой, и когда дело движется в сторону переформатирования самой формы правления и (в рамках этой категории) государственности как таковой, если не в сторону "позитивного упразднения" его как явления вообще? Причем тренда естественного и надличностного, подзабытого, в силу радикальности звучания тезиса о нем. Тезиса, который, в известном смысле, можно считать венцом 300-летней политэкономической традиции.