Как некоторые иные из числа весьма наблюдательных, я считаю, что капитализм не был необходимым явлением в новой мировой Истории, но я также считаю, что объяснять его происхождение оксюморичным выражением «случайная закономерность» не вполне оправдано именно в силу этой оксюморичности. Закономерность – общезначимое отношение причинно-следственного обусловливания, квантор которого пробегает по условиям возникновения, а случайность здесь – конъюнкция возможности капитализма и ее отрицания. Так что выражение «случайные закономерности» в позитивном своем значении есть ничто иное, как флуктуация мирового исторического процесса.
Сам я склонен, подкрепляясь гегелевским переходом «количественных изменений в качественные» – в угоду тем, кто склонен видеть в Гегеле непревзойденную вершину (и, вместе с тем, конец) классического философского развертывания – говорить о диалектике аристотелевых материи и формы, и о том, что иные формы при определенных мощностях материальности являются эффектами такого порядка, что выходят за рамки возможностей формально-материальной диалектики языковых средств.
Здесь же вопрос касается критической массы общественного действия, помноженной на критическую массу природных условий. Возможно, разговор про «случайные закономерности» есть попытка избежать строго детерминизма и честно сказать, что «случайные совпадения», приведшие к возникновению того, что мы имеем сегодня, есть следствие непонятных пока процессов органики самого мира.
В качестве движущей силы, некой «энергии Ци» общественного «внутримирного сущего» неокономика провозглашает деньги, движущие общественную активность. Еще задолго до знакомства с этой теорией (лет за 5 или 6) я как-то предположил созвучную ей гипотезу о том, что деньги суть регалии относительной власти – подобно тому, как корона (+ скипетр + держава) суть регалии власти абсолютной, или власти как таковой, а потому не мультиплицируемы эмитированием, в силу чего уникальны. В отличие от денег, которые как раз мультиплицируемы и своей «регальностью» исторически могут быть привязаны к «денежному материалу» (драгметаллу либо защищенной бумаге) исключительно в целях защиты от подделки. А поскольку в этой мультиплицируемости они подобны знакам, да и есть знаки, из этого возник мой интерес к семиотической природе денег. Разумеется, тогда я ничего еще не знал про их «жетонно-распределительную» концепцию, составляющую часть концепции денег О.Григорьева (моя же, «регально-семиотическая», интерпретация природы денег, в целом, не противоречит «жетонно-распределительной» концепции).
С учетом того, что известно о деньгах в рамках неокономической теории, получается, что семиозис циркулирующих в обществе денег, инфляционно и мультипликативно создаваемых, первично (во всяком случае, первично во времени) существует в рамках логистических процессов, точнее – транспортно-логистических. В этом же смысле сочетания отмеченных интерпретаций получается, что деньги могут выступать регалиями относительной власти не только в смысле их количественной относительности, но и в качественной, а именно, в смысле их целевой способности быть обмениваемыми на блага (прежде всего, товарные), с правом благо-дателя стать обла-дателем относительных регалий, количество которых определено общественной системой рынка, постепенно складывающейся вокруг данного вида благ (в чем выражается некий естественный, самоуправленческий, принцип социальной справедливости делегирования относительной власти). Тогда как регалиям абсолютной власти свойственна как раз их необмениваемость: передача их другому лицу на правах владения одновременно означает отказ от обладания всем означаемым, связанным с ними как означающим. В физиократическом смысле таким означаемым регалий абсолютной власти является земля, или территория, на которую власть распространяется.
Нельзя поэтому променять «полцарства за коня», если на эти полцарства существует своя «корона», а «конь» представляет собой принадлежность или часть этого «полцарства». Иное дело, если имеет место ситуация, когда этот фигуральный «конь» таковое собой не представляет, хотя и создан (рожден и выращен) в этом царстве. Само же царство есть зона разницы плотностей денежных транзакций, наиболее плотную часть которого в определенные исторические периоды (начальные) выполняют регалии власти абсолютной (при этом сама власть владельца таких регалий вовсе не обязательно абсолютна, и может быть срочной в случае выборной монархии).
Иначе говоря, власть получает тот, кто дает блага, за относительные блага (или ценности) дается относительная власть, при этом со временем в обществе, где начинает доминировать относительная власть, происходит отрицание власти абсолютной и отказ от презумпции существования абсолютных благ или ценностей – земельной аристикратии, абсолютной монархии и религиозных догматов. Сама же абсолютная власть предполагает себя в качестве источника любых возможных благ, приобратая ценность абсолютного блага, существующего в обществе; впоследствии абсолютное благо инверсируется и отчуждается, превращая источник власти последовательно из преимущественного распределителя обязанностей в преимущественного распределителя ресурсов и, далее, в преимущественного распределителя «семантического земенителя» ресурсов с использованием «денежных материалов» как первичного средства защиты от подделки. Все эти распределения столь плотно сочетаны в истории, что выделить их историческую последовательность почти невозможно – скорее, это последовательность логическая. И логичная, если считать, что значимость разделения труда в хозяйственном контуре выше значимости наличных в нем ресурсов.
Самое интересное начинается, когда управление в зоне высокой плотности транзакций относительных денег начинает осуществляться без использования абсолютных регалий. Память о том, что «относительное» является эманацией «абсолютного», начинает изживаться, и торговый сектор начинает предъявлять политические права. Тогда же начинают действовать законы существования денег, находящихся ближе всего к распределительному складу и дающих наибольшее и первичное преимущество своим обладателям. Сам склад, теперь оказываясь ресурсной базой рынка, превращается в систему складов и рынков, будучи управляем сублимированным рынком денег и производных прав на активы (а также производных от производных; во всяком случае, на это делает ставку развивающий собственное самосознание торгово-финансовый сектор). Не случайно биржи расположены в крупных торговых и столичных центрах. Там происходят не просто покупки и продажи, но именно что управление деньгами и обмениваемыми на них ресурсами, причем в значительной степени до- и помимо такого обмена. И в этом смысле на сегодняшний день там минимизирована (или редуцирована до электронного формата) аутентичная торговля (составляющая суть деятельности финсектора), поскольку последняя неизменно предполагает транспортно-логистический компонент в своем составе (без которого понятие разницы цены товара теряет экономическую содержательность). В этом смысле фондовые спекуляции валютой есть ничто иное, как оперирование деньгами, в которых редуцирована транспортная составляющая их семиозиса.
Но что все это значит в конкретном проявлении? Это значит, что в спекулятивных фондовых деньгах процент, как плата за монету, также является спекулятивным. Не говоря о том, упомянутом, обстоятельстве, что управление деньгами в центрах наибольшей плотности транзакций внетоварно (или внересурсно) по преимуществу. То, что в таких центрах продается наибольшее количество товаров в смысле их обмена на реальносекторные деньги, не должно смущать: где ж им быть, как не не складах и витринах «торгового центра», уже привезенных туда, где есть наиболее платежеспособный потребительский спрос? Здесь же речь идет о самих деньгах. И важно здесь то, что сами деньги, чем в меньшем радиусе своего распространения они расположены, тем в большей степени они в различных своих валютно-курсовых и количественных выражениях обладают свойствами регалий абсолютной власти, либо приобретают эти свойства время от времени (условно говоря, в наиболее плотном финансовом пространстве денежные объемы грызут друг друга, как пауки в банке и, как таковые, проявляют внеколичественные характеристики). Это как раз то, что соответствует понятию капитализации, только в обратном смысле: институционально-биржевое набивание цены фирме или предпринимателю (известно крылатое выражение «менеджер продает не иначе, как самого себя»), когда куча факторов, помимо располагаемых денежных средств, является основанием для инвестиций (к примеру, покупки акицй). Однако поскольку в большинстве своем эти факторы случайны, постольку и само понятие капитализации фиктивно (что само по себе уже давно не новость). В период Первой Промышленной Революции (или даже незадолго до нее) капитализация могла быть только у «короны», тратящейся на роскошь и войны. Не случайно и то, что рядом с понятием капитализации стоит понятие «экономического пузыря», который рано или поздно лопается в силу той же, спекулятивной, фиктивности.
Как бы то ни было, но деньги, какую бы интерпретацию из приведенных не брать, есть технология власти (хотя сами по себе они, как рог изобилия, порождают собой все прочие промышленные технологии посредством социальной системы). В каком же общем случае они приобретают системность капиталистического режима работы? Обстоятельства совпадения открытия в XV веке американского золота и его более поздняя задержка в Англии, возникновение протестантизма, распространение хлопка и следующая из него промышленная революция (дополнившаяся углем и механическими часами), известны. О каком дисбалансе еще нужно говорить, кроме как о том, что возникает вследствие взаимодействия экономик с разными системами разделения труда? Возможно, речь должна идти о несоответствии привносимого извне нового объема средств актуально существующим объему денег в изначальном замкнутом рынке и транспортно-логистической системе, существующей на нем же. С другой стороны, допустимо предполагать несоответствие объема эмитируемых либо мультиплицируемых денег существующему уровню разделения труда, обусловленного либо не обусловленного задачами такого разделения. Именно в этом смысле стоит вернуться к понятию денег как «технологии порождения технологий».
Едва ли не ключевая проблема современного мира состоит в том, уже ставшем расхожим, утверждении, что эпоха денег закончилась – во всяком случае, в рамках известного последние 600 лет вида их функционирования. Причем не столько даже в Европе, где они появились в XII веке, и не в «первом мире» в целом. Она закончилась онтологически, в смысле появления наивно-коммунистической идеи «безденежного, но развитого, общества», только по иной причине – достижения человечеством пределов роста и перехода мальтузианской цикличности на глобальный уровень. И, конечно, первое сомнение – по поводу того, способно ли такое общество быть развитым (в рамках известной сегодня экономической модели – не может, если, конечно, не считать разного рода проекты сознательного управления численностью планетарного населения разной степени бредовости). Иной вопрос, что дальше: насколько этот цикл способен повториться в рамках существующей системы (сомнения на сей счет также серьезны), или же человечество снова должно перезапуститься, вернувшись к разметанности по пространству планеты, или все же нас ждет нечто качественно иное? И, если вести речь о неадекватности денег, то они стали таковыми в качестве управленческой технологии, то есть неизбежно информационной технологии, каковыми они всегда являлись. Конечно, сама идея о такой исчерпанности дика и безумна – это как если бы заявить о моральном устаревании тарелок с ложками и не предложить вместо хотя бы дощечки с палочками. Конечно, вместо денег можно бы предложить законодательные правила, но проблема в том, что мир людей стал столь сложен, и что, во всяком случае, правовая система управления обществом также, как деньги, если и может сохраниться, то должна превратиться во что-то радикально иное, нежели известное до сих пор. Современные системы инкорпорирования и кодифицирования права способны соответствовать мощностям транзакций социума лишь в меру наделенности последнего технологическими средствами контроля (включая адекватную этой мощности мощность точек контроля). Разумеется, эти технологии есть, они развиваются и активно внедряются, равно как средства аналитики по ним («big data»), но и здесь их дальнейшая судьба зависит от все тех же денег: может статься так, что именно технологии контроля, ориентированные на правовую парадигму управления, сегодня способны стать едва ли не единственным основанием сохранения финансовой системы как инструмента управления (прежде всего, государственного). Если так, то должен измениться и способ формирования финансового сектора как сферы циркулирования «денег в свободном плавании», ориентированного теперь на удовлетворение сугубо государственной потребности – поначалу, на удовлетворение частных потребностей – в дальнейшем, и… стоп! А будет ли это вообще «торгово-финансовым» сектором, формирующимся по модели «от государственного – к частному», если вести речь про распространение средств контроля во исполнение закона? На каких правовых основаниях будут распространяться и использоваться «средства контрля», созданные на ресурсно-распределительные денежные средства, пусть и под нужды государства? И куда они будут распространяться потом? Автопоэтически преумножая собственную киберреальность, удваивая реальность природную, как это есть в некоторых антиутопиях? Ну а где тут сам «хозяйствующий субъект исторического действия», человек то есть (не говоря даже про допустимость такого автопоэзиса – допустим, что возможен)? Едва ли здесь будет что-то большее, чем замкнутый рынок «средств правового обеспечения», где видеокамера и social analytics будут соседствовать с полицейской дубинкой и, скажем, гильотиной. Так что проблема морального устаревания технологии, или искусства, денег (которое неизменно есть искусство «растущих денег») все равно сохраняется.
Можно ли при таком условии говорить про логичность или закономерность перехода к какому-то иному состоянию, или же это «не опять, но снова» должна быть флуктуация, порождающая нечто новое? Прежде всего, деньги должны перестать быть регалиями власти: ни статусными, ни относительными, ни кормушечно-приобщительными. Разумеется, в силу своего происхождения совершенно перестать быть таковыми они вряд ли смогут – таковое означает потерю предписанного долженствования к обмену на реальные блага, как денежного смысла, возникающего из природы власти. Но все равно это означает изменение принципов работы денег как языка «средств предоставления возможностей экономического действия». Не исключено, что сама эта социальная транзакция предоставления возможностей станет неденежной; при этом принцип справедливости требует ее хэджирования, то есть взаимности.
Такого рода внеденежная взаимность неизбежно приводит к теме кооперативного сотрудничества, поэтому главным вопросом здесь будет способность кооперативных форм хозяйствования работать с эффектами масштаба – подобно тому, как это есть в случае развитого капиталистического финсектора (именно последний важен как точка отсчета, дабы новая форма не оказалась очередной моделью погружения в архаику). Если здесь и сформируется некая альтернатива существующей денежной системе (которая наверняка должна также стать денежной системой), то ее природа должна быть акционерной, а не государственно-распределительной. В этой модели денежные «жетоны» – акции, получаемые в обмен на «общинный» взнос на склад, рассматриваемый в качестве добровольного и посильного налога – с одной стороны и, одновременно, добровольной и посильной инвестиции – с другой. Но этой форме денег (уже не являющихся регалиями власти) предпосылается одно требование: быть бесприбыльной (внефинансовой) и, вместе с тем, работать на массовый спрос, обеспечивая те самые эффекты масштаба. Если внефинансовость в смысле кооператива понятна, то в каком смысле жетон-акция способен работать на массовый спрос? Наверное, в случае массовой кооперации. Но что это такое? Жизнеспособна ли такая система?
Деньги были и остаются средством экспансии и концентрации. Впоследствии они виртуализировались для облегчения рассчетов финансового сектора и стали более демократичными, расширив потребительский режим существования, но все равно при этом их инструментальная, торгово-финансовая, функция, осталась прежней. Все тот же сегодняшний вопрос – как сохранить распределительный жетон, убрав регалию и прибыль. Именно такая функция денег предполагается мной в качестве рабочей гипотезы для существования их в качестве инструмента кооперативного общества. При этом общим фоном должна предполагаться некая, внефинансовая, среда жизни. Эта среда, если говорить о ее здоровом состоянии, пространственном наполнении, должна (в идеале, разумеется) в таком случае поддерживаться каким-то особым способом социально-природного взаимодействия, допускающим экономические рост и развитие, но не требующим его непременно. Этот способ должен каким-то образом касаться порядка использования сил природы и предполагать такое их использование в организованном и неорганизованном виде, что выходит за рамки как марксового, так и неоклассического пониманий – во всяком случае, привычного понимания вовлечения природных сил в хозяйственный оборот. А для этого необходимо не только отказаться от жесткой оппозиции человек-человек, конституирующей самое понятие прибыли, но и от оппозиции человек-природа. Не стоит считать такой подход наивным, тем более, что вовсе не нов еще с эмпедокловых времен. Просто нужно придать движение застоявшимся шестеренкам категорий «притяжения и отталкивания, вражды и ненависти»; здесь должны сработать некие понятийные переключатели. Применительно к человеческим сообществам это значит признание того, что «там» – «такие же», и что человечество в рамках неких решений способно работать в качестве единого коллоидного организма, существование которого определяется надсоциальной природной реальностью, с которой нужно считаться как с условиями дома. А это означает ни много, ни мало, как чрезвычайную гибкость хозяйственной деятельности, невиданную ранее. И, опять же, применительно к нынешним реалиям – создание самовоспроизводящейся системы глобального разделения труда на кооперативных основаниях, подобно тому, как до сих пор существовало самовоспроизводство капиталистической системы на основаниях экспансионистски-прибыльных. Безусловно, это гуманистический посыл и, безусловно, здесь придется играть инверсиями понятий производства и потребления – когда предполагается, что потребление и производство чего-то одного неизменно сопряжено с прозводством и потреблением чего-то другого, а также когда предполагается, что потребление в одном отношении есть производство – в другом. Но если говорить так, то получается, что процесс социального взаимодействия есть оказывается чем-то вроде калейдоскопической игры – с одной стороны, и чем-то вроде биоценоза – с другой. Хозяйственное социальное взаимодействие здесь допускается в качестве сознательно конструируемого (а также запускаемого на уровень бессознательных рутин) биоценоза. При этом его игровой характер должен быть переосмыслен вне привычных определений понятия игры как экспансии и конфликта – в игре ее участники и средства игры могут быть ценнее игровой ситуации, поскольку могут быть использованы в других играх (игра как процесс не должна разрушать игровые средства и участников, в противном случае она разрушает самое себя). В этом же смысле предполагается истолкование «игр обмена», включая денежные игры для работы в новой социальной системе.
Еще важно, что, если речь идет о кооперативной империи, то, применительно к деньгам эта империя не будет строиться по принципу «центр-периферия»; вернее, этот принцип здесь будет рабочим, а не доминирующим: скорее, это будет система территорий-кластеров, выстроенных по геометрии «ячеек Бенара» (или диаграмм Вороного-Дирихле), где в каждом блоке, безусловно, будет свой центр и предельная периферия, граничащая с предельной периферией подобных областей. Но это система центров, а не один абсолютный, и халдуновская рециркуляция в нем оказывается вариантом частным, но не принципиальным (когда монада-ячейка «закрывает окна»); другим вариантом оказывается переход элиты в иной кластер-ячейку, благо система этих ячеек открыта. И это важное отличие кооперативной империи от прочих: внешние границы – не просто периферия. Во-первых, их не обязательно защищать «великой стеной», во-вторых, территориальное присутствие в такой империи не означает, что весь остальной мир других – мой, но другие об этом не знают, но то, что в этом мире есть место для тебы, ибо есть место для других. А значит, обмен с этими другими происходит на, так сказать, полиимперском, или квазиимперском, принципе.
Все это – для тематической затравки, в основание дальнейших исследований.
Добавить комментарий