Республиканское государство: оксюморон или нет?

Наши представления о республике очерчены наиболее известными и близкими формами: так, обычно мы говорим о Риме эпохе республики, Великом Новгороде либо о более близких нам национальных республиках. И те, и другие, однако, либо уже имеют для нас государственную форму, сиречь форму стационарного бандита, либо свидетельствуют о переходе к такой форме. также наши представления о макроуровне управления обществом в значительной степени опосредованы убеждениями о "неизбежном зле" государства, которое мы при этом считаем что-то "должным делать" и почему-то "нам". Когда говорим об этих вещах, то почему-то ссылаемся на авторитетные представления Платона, Аристотеля, Кампанеллы, Макиавелли или даже досократиков, не говоря про прорву более современных нам политологов и "специалистов по государственному управлению" разной степени интересности. Еще говорят про "автономные республики" в составе федерации, фактически подразумевая и оперируя понятием окраинных имперских колоний с сильными региональными элитами. Очень существенный вклад в массовое проникновение в умы догматов "юридической образованности" также вносит базовая типологическая онтология государства, обозначаемая из учебных пособий и с кафедр юридических вузов и университетских факультетов, где уже от абитуриентов требуют четкого и неизменного различия типов государственного устройства (уния-федерация-конфедерация), типов правления (республика-монархия, с прилагательными "президентская", "ограниченная" и т.п.) и типов политических режимов (демократический-авторитарный-тоталитарный). За введением этой нехитрой классификации, конечные таксоны лишь последней категории в которой очевидной представлены семантическим дифференциалом, обычно идут туманные, общие и патетические рассуждения об особенностях их отличия, представляя собой преимущественно границы эрудиции и фантазии преподавателя, излагающего эти вещи учащимся[1]. Экономический аспект при этом не рассматривается вообще (готовят-то юристов, а не экономистов, да и зачем ребятам "знать лишнее"?), и эта же система базовых различий, как правило, оказывается тем немногим последним местом проявления в юриспруденции человеческой способности воображения, после чего подспудно начинается внушение неофитам "научного" подхода, состоящего в доверии только фактам и руководствовании только "буквой закона", лишь относительно которых и возможны какие-либо вариации; тогда как сама способность воображения и возможность воспитания оной объявляется категорией чисто фантазийной и критерием профессиональной непригодности юриста. Ибо юрист действует в системе норм. До кучи ему преподается логика в обоснование этой, формирующей сознание, посылки, причем, как правило, в ее нормативной и весьма урезанной части, да так, что большинство студентов, не разобравшись как следует в этом основоположении управленческой науки, получают от нее впечатление, лишь укореняющее их убежденность в том, что ключевая задача юриста – использование закона в нужном ему либо его клиенту направлении, но никак не собственно законотворчество. Молодым юристам в качестве исходной установки также объясняется такая особенность государства, как эксклюзивное право на насилие, причем как некоего естественного – с одной стороны, и социально ценного – с другой. Углубленное прояснение этого обстоятельства, как правило, оказывается витиеватым и насыщенным отсылками к историческим проявлениям мнений упомянутых авторитетов.

Я много раз наблюдал все эти вещи, включая способ преподавания логики в вузах, и общался на эту тему с будущими и новоиспеченными с юристами, и могу сказать, что все это, действительно, так. В общем и целом, сегодняшняя юриспруденция (по крайней мере, российская), ориентирована на адвокатуру, криминал и судебные споры – сиречь, на сутяжничество и, соответственно, получение доходов посредством нее.

Например, в рамках весьма непродолжительного, хотя и программного, курса логики, как правило, ограничиваются нередко невесть зачем им нужной силлогистикой и весьма куцым изложением натурального вывода. Что касается деонтической логики, непосредственно относящейся к юридической кибернетике, то вряд ли она читается в общих потоках, если вообще читается в рамках каких-то спецкурсов. Что касается юридической герменевтики, то про ее преподавание ничего не могу сказать, за исключением того лишь, что связи с законотворчеством здесь тоже не прослеживается: одним из аспектов такой герменевтики является выяснение реальных жизненных условий, в которых возник тот или иной закон, с последующим формированием рекомендаций из сферы правоприменения к  сфере законотворчества, но именно эти самые условия, завязанные на жизненный мир людей, в нынешней России распадаются на "законные интересы" элит и "естественные права" внеэлитного "населения", которые "втаптывают в прах", особенно по мере истощения финансовой кормушки. И здесь же обнаруживается еще одна существенная особенность сегодняшнего юридического образования: связанная с жизненным миром "простого человека" мораль в сегодняшней юридической науке ставится ниже права при рассмотрении давнего в этой науке спора морали и права, вслед за международными общеевропейскими установками, мировыми умонастроительными трендами и законами, имеющими, согласно Конституции Российской Федерации, приоритет над внутренним законодательством. "Закон морали" редуцируется до собственно "морали" с выбрасыванием из нее "закона", сама мораль объявляется, вслед за воображением, сферой пустых фантазий неустойчивого и склонного к ошибкам человеческого существа (что лишь подкрепляется идеалами "формальной логики" в рамках соответствующего курса), и потому ей противопоставляется некий "внеморальный", хотя и соотносящийся с некой "мотивировочной частью" закон, призванный быть ясным, прозрачным и формальным для всех без исключения... но вот беда – требующий для этого профессионального юриста, способного его использовать в нужном его клиенту ключе и направлении за соответствующее денежное вознаграждение (верхняя граница которого зависит лишь от степени платежеспособной заинтересованности в исходе дела), ибо услуги юриста стоят недешево. При этом фактически истолковательная способность рядового юриста (будь то адвокат, криминалист или судья) разбираться в законах ограничена в апелляции к основному закону – Конституции, однозначность истолкования текста которой по логике вещей должна быть обеспечена преподаванием русских языка и литературы в общеобразовательных школах, поскольку правом исключительного толкования этого закона по закону обладает лишь Верховный Суд Российской Федерации; не говоря про народ, который тем более не обладает этим правом – несмотря на то, что, согласно применению Основного Закона же к самому себе, он есть закон прямого действия, и в этом своем прямом действии написан во имя народа и для народа как множества граждан, подпадающих под его действие, а потому должен быть предельно понятен вменяемой его части. И, конечно, Конституция является еще одним редким местом в юриспруденции, где в наибольшей степени представлены мотивировки и плоды человеческого воображения.

Это важно, поскольку в лице современных юристов наблюдается определенный антропологический типаж с определенной конфигурацией развития соответствующих долей головного мозга, стоящих, наряду с некоторыми другими категориями, на доминантных уровнях управления обществом. И еще это важно, поскольку именно юристы сегодня оказываются лидерами мнения, дающими определение понятия государства; что логично в силу специфики спроса на их профессию. Другие типажи представлены экономистами, занимающими либо неолиберальную позицию, не только признающую примат рыночного управления над государственным администрированием, но иной раз вообще признающую архаичность и последней вплоть до ее неприемлемости в большинстве сфер общественной жизни, однако не усматривающую при этом для общества иной альтернативы управления, кроме рыночной, либо наследники политэкономической классики, довольно жестко соединяющие экономический и государственный виды управления, но также не видящие иных  способов управления для общества, кроме этих двух. Соединенная с экономикой, обеспечиваемая законодательным инструментом политика элит оказывается двумя последними компонентами американской аббревиатуры социального универсума "STEP", в котором представители первых двух сфер сферы ("Social" и "Technology") оказываются вне доминантных уровней управления хотя бы потому, что если последние две ("Economy" и "Policy") в наибольшей степени соответствуют самому принципу иерархической "уровневости", то последние две фиксированы в "уровневости" внеиерархической, или сословной, поскольку "Social" (как эквивалент вещи-в-себе "гражданского общества") и "Technology" (как эквивалент вещи-по-сути конкретной системы разделения производственно-обеспечительного труда) есть фактически одна категория. Структурно-социальная задача проектной антропологии, о которой идет речь в этой книге, состоит в том, чтобы, редуцировав вертикальную уровневость, снизить жесткость фиксации горизонтальной, сословной уровневости, обеспечив, во имя человеческой способности воображения и творчества, адаптивную и безболезненную гибкость общества к формированию и трансформации систем разделения труда. Любой человек, родившийся в данном обществе, занимающим данное пространство, имеет гарантированное право реализоваться в своих творческих способностях как высших способностях личности, имеющих давно известные, не особо сложные и довольно многочисленные определения[2].

...однако, вернемся к юристам. Так вот, эта вся уродливая околесица составляет суть внеденежного, или законодательного, способа управления общественными процессами в сегодняшней России, и образовательной подготовки специалистов в данной области. Причина тому проясняется в очевидно заметной здесь ориентированности этой системы на обеспечение по сути посткапиталистических, неофеодальных интересов элит, защищающих себя законодательным способом помимо оружейно-насильственного, и обеспечивающих собственный эксклюзив использования в обществе последнего через первый, поскольку обнаруживается прямое действие формулы Ш.Монтескье: "закон – что паутина, в которой запутываются мелкие мошки. Крупные оводы прорывают насквозь". И здесь нет ничего нового, это давно известно, а кому в России для понимания этих вещей на начало XXI века в этой книжке не хватает аргументов (дополнительные приводить не будем), тот носит гордое название "дурак"[3].

Для полноты картины следует отметить важное замечание, неоднократно повторенное О.Григорьевым (являющимся не только экономистом, но и государственным советником первого класса) замечание насчет того, что именно в силу того, что способность воображения является критерием профессиональной непригодности юристов, создавать общефедеральные законы в России с порядка 146 млн. человек населения способны от силы 3 или 4 человека – прежде всего  потому, что такие законы нужно не просто писать или издавать в улучшенной редакции (наподобие Конституции РФ, являющейся лучшим переработанным изложением Конституции революционной Франции конца XVIII века, а потому и взятой не так давно за основу Конституции Финляндии), а именно что сочинять, ибо такое сочинительство есть фактически проектирование общезначимых регулярных процедур идентификации по ценностям гипотезам, диспозициям и санкциям за их нарушения, примененных к потребностям актуального существования сфер правового регулирования (коммерческой, медицинской, транспортной, гражданской и т.д.), в сторону обеспечения социального гомеостаза в этих сферах в новом состоянии, воображенном и продуманном в обеспеченности этими правилами проектантом такого закона. А значит, согласно Григорьеву,  сочинитель федеральных законов должен быть более целостным специалистом в области общественных наук и управления, нежели "чистый юрист". С учетом того, что было ранее сказано про перспективы развития неокономической концепции и целостность наук об обществе, можно сказать, что такое сочинительство требует сознания урбанистического масштаба, выражающего в сфере прикладных задач сознание философа-универсалиста. А потому здесь действует уже платонова формула, расхожее известная как "философы должны управлять государством". И здесь стоит остановиться и рассмотреть этот момент внимательнее, поскольку оказывается, что государство как якобы неизбежная стадия развития любого общества, есть управление посредством элит, осуществляющих свою диктатуру через осененных "святым законом", "божественной санкцией" или еще какой выдумкой юристов, свои экономические интересы реализующие через более поздних по исторической этапности экономических консультантов. Философы, несмотря на очевидно кастовый (а значит, сословно-элитарный) характер описываемого Платоном государства (а значит, уже элиторазмерного общественного устройства), в качестве ключевых специалистов обеспечения здоровья и существования общества здесь оказываются не нужны, а сама эта фраза в мире законников-крючкотворцев оказывается не более, чем романтической идеализацией. Однако действительно ли именно государственный тип разных форм общественного устройства является наиболее здоровым (если перипатетически признавать органическую интерпретацию общества)? Этот вопрос вполне логично будет задать вслед за признанием капитализма исторической аномалией. Мы привыкли считать государство чем-то естественным в силу древности его форм, эксклюзивности государственного права на вооруженное насилие и столь же древнюю естественность отдельной человеческой личности к проявлению агрессии и насилия. При этом, однако, забывается наибольшая способность именно такой личности к самоограничению агрессии и насилия, причем куда более оперативная, чем таковая для иерархического государства-банды. 

***

Все энциклопедические определения понятия республики, так или иначе, дают ему государственническое толкование и, хотя при этом признают собственно источником власти народ, дают различные трактовки способам реализации этой власти. С латинского res publica переводится либо как «общее дело», либо как «реальный народ», но когда оно при этом начинает ассоциироваться с государственностью, общность бытия и вещественность народа уступает место делу, декларируемому народу элитами, а реальность, или онтологическая способность к сопротивляемости воздействию, уступает место реальности того немного, что воздействует. Эти вещи хорошо описаны модным нынче Нассимом Талебом, здесь важно то, что источник элитного воздействия внушением или воздействием на народ, как правило, тем более случаен, чем более случаен и многочисленен этот народ на своей земле, и чем более отдельные его представители воспринимают себя в таком качестве.

Однако когда говорят о республике, то, как правило, не разделяются вооруженная гарантия "власти народа" и аналогичная гарантия "свободы народа", поскольку первое и второе отождествляются. А поскольку демократия также мыслится в презумпции "представительства", как естественный порядок вещей общезначимо признается и транслируется идея делегирования права вооруженной защиты народа, осененная идеей "разделения труда". Между тем, оружие как средство вооружения, равно как рассмотренные в предыдущих двух книгах деньги, оказывается весьма специфической технологией, или метатехнологией, интерпретированной ранее, в отличие от исходного толкования этого понятия, как открывающей возможности для существования иных технологий и, соответственно, рынков. В социальном же плане вопрос об имущественным статусе оружия оказывается критерием фактической демаркации гражданина от подданного безотносительно к тому, как они декларированы юридически: во втором случае оно выдается рядовому жителю лишь для того, чтобы вооруженно отстаивать интересы господствующих элит, кем бы эти последние ни были, в первом оно есть ключевой атрибут и право свободного человека, или подлинную правоспособность бытия на грани закона со свободой выбора быть в правовом и мирном поле, а значит – право заинтересованного и осознанного влияния на текущий закон. Этот имущественный и правовой статус оружия, определяющий ситуацию бытия гражданином, представляет собой фундаментальное институциональное состояние естественного права, в корне отличающееся от ситуативно-акцидентального закона об оружии и регулируемого этим же законом декоративно-бутафорского понятия оружия как части национального костюма. Личное оружие, включая изготовление и выход на защиту страны непосредственно из собственного дома, сегодня есть свойство лишь двух стран – США и Швейцарии, причем лишь во второй из них это свойство проявлено полностью[4].

Фактические империи, реализующие и демонстрирующие эту фактичность халдуновской или околохалдуновской физиологией, а также республики-нации, фактически являющиеся ограниченными монархиями со спящими полномочиями (как классической эпохи, так и эпохи модерна), благочинно рядятся в республиканские одежды, акцентируя при этом фактор "представительства" как признак подлинной демократии, уже давно изгрызенный молью и расписанный в этой своей изгрызенности и неработоспособности всеми комментаторами последнего времени из тех, кому не лень. Однако умалчивается (то ли благочинно, то ли целомудренно) о форматах и механизмах собственно народного управления и средствах его инструментального обеспечения, будь то истребленный в постсоветской России референдум, позабытые всей планетой аутентичные средства электронной демократии[5], полицентричные формы управления на больших территориях долатинской Европы с выборностью правителей и равноправием голоса мужчин и женщин, право граждан на личный арсенал[6], а также прочих вещей, коих, если поискать, найдется немало. Можно, конечно, вслед за О.Григорьевым, сокрушенно признавать, что-де демократия не есть естественная в мире вещь, и сильно зависит от ресурсного дефицита. А можно искать реальные формы экономического ее обеспечения (или гомеостаз форм экономического взаимодействия ойкумен при республиканской форме общественного управления[7]), где это обеспечение тесным образом связано с собственно управлением (тем более, что сам Григорьев отдает предпочтение фактору макросоциального управления, с коим у него довольно жестко связано управление государственное, перед фактором управления экономического). Здесь важно то, что res publica сегодня способна мыслиться именно как роевая система, и способы управления в ней оказывается возможным рассматривать относительно способов и принципов существования как именно такой системы, каковая всякий раз является открытой, но внутренне связанной. В отличие от той же нации, формирующейся как система замкнутая – через процедуру осознания и определения чужаков внутри своей общности, с последующим истреблением и изгнанием их, и экспансивным распространением на прочие народы и земли. В этом смысле России, получающий энергию напряжения от собственной административной неидентифицированности в "вечном" вопросе "нация или империя?"[8]  (сопровождающимся, однако, неизменной предпосылкой вечного бегства от государства не только народа, но и, самое интересное, элит) наверное, имеет смысл перевести внимание на форму "res publica без коннотаций", и осуществить  коллективную феноменологическую редукцию этого понятия, обратившись к его не коннотациям, но интуициям, начиная, пожалуй, с самого Аристотеля, апеллируя к которому, многие до сих пор полагают, что с основными формами общественного устройства все давно ясно.

Все это подводит к воспоминанию о том, что В СССР строилось "государство рабочих и крестьян", синонимично называемое "советская республика", и к тому соображению, что в этом кроется существенная ошибка: государство и республика имеют серьезные основания считаться антонимами, а "республиканское государство" – оксюмороном. Не стоит также забывать, что еще один оксюморон – "демократическое государство" – придумала для народов Европы католическая церковь. В связи с чем возникает отдельная задача выйти в понимании возможностей высокоразвитого общественного устройства за рамки представляющихся неизбежными насильственных форм. И в этом смысле, уж коли еще одним известным республиканским предшественником наций был вольный город-коммуна, антиподом которого выступал город-синьория, то стоит вести речь в рамках собственно градоразмерной, или поселенческой, тематики. Эта тематика уже была и еще будет затронута отдельно.

 


[1] Давно отмечено, и не только мной, что должности преподавателя и артиста весьма схожи. Это чрезвычайно важное обстоятельство, поскольку в системе культурных индустрий артист оказывается практиком социальной инженерии, примеряющим и отрабатывающим поведенческие шаблоны и паттерны в системе ролей и сюжетных ситуаций. Тем самым оказывается возможным выход того, что было названо мной "сверхновыми медиа" (см. соответствующие разделы), на уровень информационного обеспечения и брендирования, обеспечивающих реальный гомеостатический  прирост общественного блага.

[2] Я их насчитал порядка пяти и ранее уже озвучивал – это, еще раз: восходящее к Гуго Гроцию "интеллектуальная", или идущая от него к Н.Хомскому "порождающая" способность; восходящая в Канту "трансцендентальная способность воображения"; восходящая к Г.Гегелю и К.Марксу способность к использованию диалектических противоречий; восходящая к А.Кестлеру способность "сталкивать разнородное"; восходящее к методологическим идеям П.Щедровицкого и управленческим идеям О.Григорьева демиургическая способность к превращению хаотической деятельности в упорядоченную. Все они очевидным образом органично дополняют одна другую.

[3] Самое интересное, что я таких искренних дураков встречал: они либо требуют точных доказательств того, что возмущение "законами Яровой" не есть происки "агентов Госдепа США", либо того, что таковыми происками не являются разговоры о баснословных состояниях высших чиновников Российской Федерации.

[4] Вернее даже так: деньги оказываются метатехнологиями в смысле "открытия", тогда как вооружения – в смысле "закрытия", соответственно, иных технологий и рынков, что, в некотором смысле, соответствует фуллерову различию технологий livingry и weaponry. Однако если при этом деньги соответствуют livingry, то их дефицит или феномен экономического удушения, известный из ранних политэкономических, марксовых или постмарксовых штудий, есть ничто иное, как использование предназначенного быть источником питания и лекарством в качестве яда, то есть в качестве weaponry. А значит, таковой может быть признана и денежная игра капиталистической монополизации, идущая вразрез с принципом проектного инвестирования, поскольку последнее предполагает прирост общественного блага (а значит, инвестиционного смысла) в зависимости от масштаба проекта. 

[5] См. материал " Ситуационные центры и нецентрированные системы управления в историческом контексте".

[6] Бывшего, кстати, во времена вольных городов Германии, не только правом, но и обязанностью свободного гражданина.

[7] Каковое выражение столь легко и часто подменяется выражением "республиканская форма государственного правления". Так, советское государство, если и было республикой, то весьма недолго, хотя продолжало именоваться таковым в течение десятилетий, де-факто будучи вполне себе государством.

[8] Подобно тому, как Европа порядка тысячи лет получает аналогичное напряжение от неопределенности между светской и церковной позицией, и сформировала таким образом особый антропологический типаж.

Добавить комментарий