Проектный номадизм и несправедливость прогресса

Так и есть, "граждане" способны превращаться в "вату", когда попадают на обочину, и вот что я сам заметил, и не я один, кстати: немало нынешних представителей "среднего класса" с недурными заработками имеют серьезную долю "телевизора" в собственных суждениях. Причем здесь же начинает играть роль фактор "мальчик в штанах – мальчик без штанов", когда мальчик в штанах сам оказался без штанов и продолжает испытывать иллюзии по поводу происходящего. В случае, если это разные люди, то последний оказывается "консалтером" первого, если первый предъявит содержательный спрос на последнего. В противном случае – вполне себе халдуновская деградация элит со сменой через несколько поколений.

Вопрос – что делать. Здесь вот какой момент: демпфирование жертв прогресса может само по себе стать фактором цивилизационного развития, то есть неким продуктом развития цивилизации и даже ее атрибутом. В смысле такого демпфирования это близко к тому, что я сам называю трансисторичностью, то есть это неким образом реализованная функция переноса достижений цивилизации сквозь исторические катастрофы. Но наиболее важным моментом оказывается именно что организованная миграция, поскольку собственно "зоны развития" мыслятся преимущественно как оседлые территории с регулярными внутренними и внешними миграциями, именуемыми логистикой. А здесь миграция особого рода, и потому оказывается значимым фактор организованной и, что самое главное, комфортной мобильности, в более широком смысле – неономадичности (сегодня в объем этого понятия входит много чего разных форм и уровней). Для случая США имеем интересный пример, когда номадичность встроена в саму систему, поэтому депрессивный Детройт и ему подобные 2-3 города принципиально не страшны для страны в целом, равно как несколько гетто в богатом городе. Но эта "комфортная мобильность" – предмет проектного мышления для решения проблем отдельной личности или домохозяйства, а вот для депрессирующего региона это наверняка должно быть проектное решение по его "мягкой просадке", причем такие вещи следует делать публичными, происходящими явным порядком – как с прогнозом погоды. Здесь есть, конечно, вопрос насчет естественности процесса и непредсказуемости его форм, но все же – на то и наука, чтоб выявлять общее в случайном.
Кроме того, стоит помнить о возможности противополагать собственно цивилизацию и империю как не-цивилизацию, хоть это и противоречит империи как неокономической исходности, ибо там имперское – начало цивилизационного. Вата – действительно, атрибут именно что империи, тогда как для цивилизации фактором выживания оказывается система низовых соседств и сообществ, заведомо мыслимая трансмасштабно. То есть выживание зависит от слаженности людей в большей степени, чем от обладания ресурсом (что, кстати, соответствует неокономике).
Здесь важно каждому поколению помнить еще и то, что делать: ведь если говорить о том, что-де для детей и внуков будет естественна новая среда, то это как раз под идею инвестиционного взаимодействия: лет 50 вкалываем, а потом и нам перепадет. Но не факт, ибо "протестантизм". И не поверят, ибо уже вкалывали именно что 50 лет и более. Там еще есть кластеры, оффшоры и транспортные узлы. Последние два – чем не точки роста? Кстати, о том, что это примитивные (бластные) формы зон развития, Олег Григорьев вроде бы целевым образом не говорил, хотя рассматривал их по умолчанию как таковые. Но если последнее верно, то это значит, что зона развития по транспортному типу должна развивать вокруг себя логистическую сеть, а оффшорная – наоборот, быть "от дороги в стороне". Это важно, поскольку именно это операционализируемо и может быть реализовано в социально-инженерном формате для тех, кому нужно "помочь переселиться", максимально учитывая их права как граждан, а не ваты.

То есть решением в таких случаях оказывается инфраструктурное обеспечение номадичности вкупе с распределенностью и максимальными преференциями для формирования зон развития. И еще важно, что все это надобно рассматривать на всех уровнях масштаба, ибо рекурсия, а не модель.

Далее, следует различать развитие и рост как общесистемные явления, когда речь идет о прогрессе. То, о чем идет речь в материале Акопянца, есть проблема "исторического проигрыша масс" через само формирование этих самых масс, которые, согласно частному усмотрению Марксом этого случая, уже есть проигравшие. И относится это преимущественно к экономическому росту, о котором говорит и Григорьев в "Эпохе роста", и преисполненный именно что асимптотами доклад "Пределы роста", и Мальтус-Риккардо с прочими авторами, когда говорят о демографических циклах, когда рост сменяется дефицитом, далее – голодом, далее – болезнями, далее – интервенциями с поножовщиной, далее – "погнали по новой". И все это на разных территориальных масштабах. Рост всегда есть экстенсивное увеличение (количественное) некоторого качества, даже если это рост показателей группы качеств или параметров. Развитие связано с обретением новых качеств, причем это новое может одолеть нечто экстенсивное. Это, собственно, то место, где нефедовско-робертсоновская  тема "военных революций" оказывается в столкновении (но не в дополнении) с нефедовско-голдстейновской "структурно-демографической" темой.  Часто упускается из виду, что рост экономики, в том числе потребления, бывает не связан с тем, что именуется общественным развитием, а само это развитие оказывается слишком общим и не определенным в своем предмете приложения: то ли оно экономическое, то ли социальное, то ли институциональное, то ли все это вместе. В экономическом смысле развитие связано с понятием инновации, конвертируемой в торгуемой продукт как условие ее жизнеспособности (в широком смысле конвертируемости, торгуемости и жизнеспособности – известно существование в таких формах спор, именуемых "задел" и "отложенная выгода"; хотя, как известно, преимущественным экономическим поведением является потребление сегодня, а не завтра – привет Г.Беккеру). А инновации происходят либо за счет "диковинки" (ее обладание дает именно что качественные преимущества, и это смысловой "базис", а "иерархический" выпендреж по поводу этого имплицитного базиса – надстройка над ним), либо через "снижение трудоемкости производства", либо через "ускорение оборота капитала". Причем все три типа инноваций осуществляются именно через обретение некоего качественного решения, даже если его последствием оказывается количественный результат (уменьшение затрат времени, увеличение скорости оборота, увеличение скорости работы или числа опций конечного изделия), причем важной новостью (не помню, чтобы это отдельным образом обсуждалось в НИЦ "Неокономика") является то, что все три типа инноваций, будучи реализованными по отдельности, могут стимулировать реализацию других типов в рамках той же или иной фирмы или системы процессов.

В свете сказанного насчет неономадизма, проектной задачи комфортной мобильности, и вспоминая того же не только Нефедова, но и Фуллера, также стоит вспомнить, что именно номадическое поведение в рамках частично организованных социальных макрогрупп (то есть в условиях, когда номадизм становится достаточно масштабным явлением общественной жизни для того, чтобы начать устанавливать общие правила и заниматься выработкой наиболее эффективных общих решений для такой жизни) является обеспечивающим инновации. А значит, следует говорить скорее не о "центре развития", где "прогресс" ввергает в нищету многие, до того гомеостатичные, регионы, а о зонах или территориях повышенной внутренней, и наиболее массовой, мобильности, где интенсивность самой этой мобильности (или номадичности как неорганизованной или полуорганизованной в пространстве и времени миграционности) не снижается по мере освоения пространства перемещения и создания его все более комфортным и освоенным или обеспеченным инфраструктурой. То есть рост обеспеченности инфраструктурой на некоторой территории и степень добровольной мобильности граждан (комфортной перемещаемости человеческих или трудовых ресурсов) не должны находиться в обратной зависимости. Проще говоря, слово "засиделся" не применимо ко всему народу. А это значит, что реализованная на конкретной территории инфраструктура, будучи уже системой объектов и связей между ними (классическое определение любой системы) должна предполагать третий системный компонент – свободную среду. Что уже выводит нарратив мобильности и зон развития на уровень темы экстерналий (и, разумеется, экологии). То есть зона развития (не поднимаем даже самый что ни на есть неокономический вопрос о концентрации в ней финансового капитала) должна иметь не то, чтобы неподконтрольные территории свободной жизни, но скорее пространства маневра, иначе она станет хрупкой в самом что ни на есть талебовом смысле, получая вполне себе просчитываемые сроки собственного существования в смысле самом что ни на есть форрестеровско-медоузовском. То есть помимо пресловутой концентрации в ней финкапитала должна иметь место интенсивная, но не вводящая в сильный стресс (предполагающая выбор степени стресса) "движуха", дабы этот самый привлекаемый (или создаваемый станком) капитал мог быть задействован при встрече с еще-не-задействованными аспектами социального (услуги) и социоприродного (товары) бытия, предупреждая при этом как инфляционные, так и дефляционные, процессы. Собственно мобильность в пространстве маневра и есть условие формирования тех самых вожделенных стимулов экономического роста (так роста или развития?), о которых говорил Вильям Истерли. Собственно, чтобы возник экономический стимул, а за ним – спрос (взаимодействие игр обмена), и должно быть это пространство – место встречи. Но если место встречи изменить нельзя, то какой смысл обмениваться в условиях не-иного? Обмениваются разным посредством того, чем идентифицируют доверительность друг другу. О том, что гарантом доверительности являются не только доступные и невыездные деньги, но и права вроде "Второй Поправки", следует говорить отдельно.

Поэтому здесь возникает еще одна интерпретация представленных в статье зон депрессии, вполне себе вписывающаяся в неокономический нарратив: гомеостатичные территории становятся депрессивными в условиях формирования зон развития в силу того, что их внутренние миграционные процессы стали рутинными, но замкнутыми на собственную территорию и не связаны с внешней средой (потеряли потенциал внешних стрессоров для адаптации), а имеющиеся на ней пространства маневра не используются для формирования инициативы и внутренних рынков. И это, опять же, при том, что само явление внутреннего рынка in concreto – весьма редкий случай в мировой истории. Те же моногорода и депрессивные села России не представляют собой осмысленного существования не только для внешнего рынка (что на первый взгляд странным, но в действительности вполне осмысленным, образом есть приоритетный вопрос неокономики), но и для других территорий страны. Унитарный политический централизм исключает и пространство маневра, и местное самоуправление, и рождение малого бизнеса из духа НКО (чуть менее, чем полностью де-факто представляющих собой малый бизнес там, где они остались), а редкие случаи каких-то центров притяжения вроде калужского машиностроительного кластера или калужского же развлекательно-просветительского кластера "Этномир" похожи на некие экспонаты с ВДНХ, представляемые на государственном уровне по принципу "полюбуйтесь нашими достижениями капиталистической экономики".

Если брать биокибернетический аспект общества (специально не использую слово "социобиологический" как пахнущее редукционизмом и фашизмом), то в известных человечеству биоценозах, несмотря существование в них пищевых цепочек как неизменных атрибутов, наблюдается соприсутствие видов разных уровней эволюционной развитости, причем именно солидаризация (взаимная знаемость и скоординированность и оперативность ролевой дифференциации), а не ассоциированность (интродуцированность в группу, тем более в какую-то ее фиксированную ролевую "нишу") является преимущественным условием выживаемости как более развитая форма адаптивности. Здесь же стоит помнить о тех соображениях, что в свое время представил П.А.Кропоткин по поводу эволюционной теории Ч.Дарвина. То есть формирование территории развития (именно развития, а не прогресса, или роста, в том числе численного роста товарного разнообразия, которое в собственно историко-техническом и экономико-техническом планах не обязательно связано с принципиальным  изменением предметно-технологического множества) еще не означает подавления окружающих территорий или населяющих их видов или народов. Дело в том, что депрессия и дезадаптация оседлых и равновесных внутри себя территорий, о которой идет речь в статье  Акопянца, относится к ситуациям именно что финансовых дисбалансов (акцент на продуктивности которых у Григорьева можно недвусмысленно связать с гегелевско-щедровитянской категорией диалектического противоречия), а значит, помимо немобильности (и попросту отсутствия номадических технологий и практики в силу исторических или организационно-проектных обстоятельств) имеет место отсутствие доверия (credo) между этими зонами в силу того, что ожидаемое соотношение "мобильность-инфраструктура" для "зоны прогресса" не соответствует таковому для "зоны депрессии". Поэтому в зонах депрессии со временем образуется довольно простая "логистика трубы" для транспортировки монокультуры, и вся инфраструктура остается вокруг нее, ибо в остальных местах нет смысла обслуживать перемещения. И, соответственно, приток капитала в депрессирующий район происходит весьма дозированно – в меру способности местных элит обеспечить экспорт соответствующего ресурса. В свою очередь, монокультура как источник средств не способствует отраслевой или продуктовой дифференциации территории и использованию полученной  множественности пространств по принципу дополнительности в качестве пространств маневра.

***

Категории доверия, долга, справедливости, ответственности, вины, свободы существуют в головах и в массе голов. Они присутствуют и функционируют там в качестве категорий взаимодействия людей, даже если не осознаются. И лишь две первые из этого, далеко не полного, списка этических категорий, конституируют экономику. Иногда к числу этических категорий добавляются деньги, и "натуральный человек" предстает во всей своей красе, когда деньги получают эмоциональную окраску. Есть ситуация без вины виноватых, оставшихся не у дел после того, как изменилась рыночная конъюнктура и рынок труда вследствие прогрессивных сделок (по сути, направленных на рост), вполне закономерно заключенных без учета интересов и мнений третьих сторон. Инновации в наиболее эффективном задействовании оставшихся не у дел уже будут развитием общественного благосостояния, а не ростом или прогрессом. И, действительно, в этой ситуации нет вины какой-то строящей козни закулисы, но лишь отсутствие приложения того, что нынче называется модным словом "социальная инженерия" (а желание здесь кого-то обвинить очень сильно). Эту ситуацию следует отличать от ситуации узурпации власти, удерживаемой из страха на страхе подвластных теми, кто заведомо ответственен за принимаемые решения и собственно срочность пребывания у власти. А поскольку при этом грязно попираются справедливость и свобода граждан, постольку имеет место вина, которая, как понятие и слово, возникло в языке многих разных народов отнюдь не случайно. Собственно, есть деньги или нет денег - это условие, ибо деньги – средство (они так и называются – "денежные средства"), тогда как свобода – состояние или фаза, или режим существования, личности (оно так и называется – "состояние свободы"). Если деньги, кои по идее своей есть инфраструктурное средство, направленное на расширение человеческих свобод, не обеспечивают свободу или отнимают ее, то, скорее всего, они либо пагубны, либо недостаточны в своем актуальном качестве, либо плохо понимаемы в своей природе, и требуют переопределения и смены порядка управления ими. Если же этого не происходит по причине того, что узурпация власти блокирует такой процесс, равно как процессы общественного развития, которые только и могут быть процессами развития общественных институтов и практик, а также блокирует процесс свободного поиска, сея страх и уныние, то само общество имеет право уничтожить функцию власти узурпаторов путем вооруженного восстания, ибо оно есть res publica, то есть общество реальное, то есть способное к сопротивлению воздействию и к смене действительности. И чтобы стать реальным, обществу придется признать массовое право на средство вооруженного воздействия на позиционирующих себя вне общества как исключительных его управленцев как естественное и неотъемлемое. Внутри же себя это право есть первое условие неприменения против себе подобных, то есть аутоиммунно (узурпаторы де-факто выводят себя за рамки себе подобных, а нередко де-юре и медийно). Такая аутоиммунная неприменимость массового права на оружие de re есть основа как феномена (а не просто концепции) общественного договора, так и самое правосознания. 

Существует пестуемая историками иллюзия насчет того, что что-де право на оружие есть привилегия элит. Но суть дела в том, что это в большинстве исторических случаев обязанность, выдаваемая за привилегию. Когда же право (ношения и владения) на оружие становится массовым, а не исключительным, обязанность его становится срочной профессиональной функцией, а не пожизненным долгом, а потому исчезает необходимость в его постоянном осуществлении, ибо право – возможность, а массовое право на оружие – таковая возможность, что не требует его массовой реализации. Массовая вооруженность гарантирует гражданский мир в снятом виде, тогда как угроза насилия и войны в системе общественных отношений со стороны обладателей привилегированного права на них не делает их мир устойчивее.

***

В рамках дискуссии по поводу статьи возник тезис о том, что-де "молодежи" нужно нечто большее, чем советские "квартира, машина, дача", а тех, кто этой триаде привержен, нужно либо "перевоспитывать", либо так и оставить со своими "заблуждениям", ибо бесполезно. Вообще-то триада советского благосостояния – это villa urbana, villa rustica и, прошу прощения, конь. Дело в том, что оседлость и номадичность в некотором смысле соотносительные понятия, и более познавательно ценным в экономическом смысле будет определение оседлости не как домоседства, а как маятниковой миграционности, прежде всего – внутрипоселенческой. Тогда как домоседству скорее соизмеримо понятие хозяйственного замыкания, но даже и внутридомовая миграция имеет место поелику человек существо локомоционное. C другой стороны, номадизм (во всяком случае, в изначальной его форме) возможно определить как организованную фланирующую миграцию или организованное фланирование, тогда как неорганизованное фланирование есть ничто иное, как бродяжничество или бомжевание, и во многих случаях может носить черты психиатрической клиники[1]. Все мы мигрируем, осуществляя внутригородскую и внегородскую маятниковую миграцию, а внегородская делится на пригородную и междугороднюю по основанию задач. Если вот это подлежит перевоспитанию, то придется перевоспитывать со времен Древнего Египта. А если молодежи этого не нужно, то... а что ей, собственно, нужно? Опять же, опустим то, что "молодежь" – это такой собирательный мифический образ и медийный бренд, инструментально задействуемый рынком в борьбе с традиционализмом, и начинающие рассуждать об абстрактной "молодежи" как раз и дистанцируются от конкретных молодежных когорт. Всего же, помимо этой, 1) организованной маятниковой, но не регулярной, миграции между первым и вторым жильем, возможны еще две. И автору этих строк сдается, что в целом ими цивилизованные формы номадизма с правом собственности исчерпываются. Иной вариант – 2) мобильное жилье с фланированием между городами с инфраструктурой для мобильных модулей. Такое тоже есть и даже разрабатывается – японская метаболическая архитектура плюс некоторые идеи нашего М.Охитовича (для рабочих, кстати); наиболее древним вариантом этого является собственно номадизм  "Большой Степи", где главным городом был, видимо, сарай, а местами стоянок – удобные пастбищно-водоностные климатические локусы, определяемые по науке "народных примет". И в этих локусах обнаруживаются благоприятные условия начала рандомно возникающей регулярной (рутинной) организованной деятельности, о которой как об основе формирования городов говорят нео- и постшумпетеровские сторонники эволюционной экономической географии[2]. Еще один вариант – 3) собственные стационарные или полустационарные... назовем их условно "дачи" или "хутора" (опять же, не в исходном значении – те же домильоны и tiny housing могут иметь иную природу), между которыми происходит фланирование с жилым присутствием в городских средах в формате апартаментов, а не квартиры. Здесь важнее сам распределенный принцип существования приватных "локусов собственности", нежели мобильность самого жилья.  Этот формат ближе представителям интегрированного дизайна (в общем и целом, направление фуллерианства), экологам, биогеографам, пермаультурщикам и прочим экстернальщикам.

А если "молодежи"[3] не предложить некую миграционную модель (не обязательно маятниковую), то она так и будет фланировать от тусовки к тусовке, от страны к стране хаотичным образом без штанов и крыши, и выживать кому как повезет, то при чем здесь социальная инженерия и проектная работа? Эта молодежь уже сейчас ничем не отличается от детей, посланных в крестовый поход, и чувствует это – крестовый поход длиною в жизнь за счастьем "чаши Грааля", которой нет. Иллюзорность этой чепухи чувствуют даже школьники.

Также пока что открытым является вопрос, насколько межгородская миграция способна становиться маятниковой. Мне известны примеры международной маятниковой миграции бизнесменов. Но вот условия перехода "фланирующее-маятниковое" пока что не определены, а эта оппозиция толком не рассмотрена. Дальнейшее прояснение здесь намекает на интересные возможности. Скорее, такой переход зависит от устойчивости личных деловых связей и роста макроэкономической инфраструктурной обеспеченности. 

Поскольку миграция – вопрос тектонического уровня социальности, здесь же возникает вопрос о собственности. Едва ли совсем не будет личной собственности, как то говорит известный футуролог-политолог Е.Шульман, хотя с общим ее тезисом насчет уменьшения объема собственности на единицу личности можно согласиться. Во всяком случае, собственность – слишком существенный антропологический фактор. Но собственность всегда так или иначе обретается относительно фиксированной пространственной взаимосвязанности объектов (можно вспомнить бесплодность попыток пиратов XVII века делить водную поверхность мирового океана на "суверенные зоны"... а вот на отдельно взятом корабле вполне себе можно устанавливать суверенитет). В целом, предположение политолога об отказе в перспективе от собственности, скорее всего, связано с неучетом того обстоятельства, что обратной стороной свободы пространственных перемещений как признака значимости личности и ее "инклюзивности" оказывается постоянное право на приватность личного пространства – особенно в случае, если глобальная перемещаемость окажется более системной и менее фланирующей. А срочность и не собственность есть факторы ограничения такой приватности. Компактность и, кстати, мобильность личного жилья (со всем, что в нем), скорее всего, повысится. То есть мир здорового и мобильного будущего, скорее всего, будет представлять собой наборы островов личной "коробочной" собственности, охраняемой в отсутствии хозяина аналогично банковскому депозитарию (плюс собственные системы охраны мобильного объема) в зависимости от ценности этой собственности и уровня правовой культуры на территории ее размещения – особенно если  массовая мобильность станет глобальной. Равно как уже сегодня производственные мощности становятся не только более компактными, но и доместифицируются: первым признаком этого процесса оказываются пресловутые 3D принтеры, но они лишь маркер общего тренда, суть которого, скорее всего, состоит в том, что вслед за миниатюризацией средств обеспечения онлайна пойдет миниатюризация оффлайновых благ.