Причинность как хлопок одной ладонью

У невнимательных читателей Талеба может сложиться ложное отождествление его очевидной причины, которая не всегда оказывается верным объяснением, с причиной как таковой (хотя это отождествление во многом происходит от того, как сам Талеб изъясняется). Здесь с ним можно согласиться в том, что мы, скорее, живем не в мире иллюзорных причин. Но конструктивный выход за рамки этих "причин" не есть выход, в смысле расхожего выражения, "из зоны комфорта": деятельность человека на Земле (а может, и не только на ней) как раз и состоит в том, чтобы создавать приемлемые условия существования, или зону комфорта, а потому и выход из нее осмысленен лишь в том случае, когда эта зона становится дискомфортной. И если понятие причинности не решает наших задач и проблем в отношениях с миром, то, пожалуй, куда более продуктивным будет рассмотрение его в качестве мира следов, оставленных чем-то или кем-то на ком-то или чем-то, происхождение которых зависит от влиятельности и восприимчивости. В модусе этих вещей ставится вопрос о том, какой след может оставить человек, и ищется на него ответ.

Когда я в университете изучал предмет логики и понятие причинности, меня всегда смущало, во-первых, то, что собственно в естественном языке причинность противоположна цели как наречия "почему" и "зачем" (обращенные, соответственно, во времени назад и вперед), тогда как в рамках "строгого классического представления" о причинности цель – одна из четырех ипостасей причинности, кроме которых ничего более толкового по существу придумано не было со времен Аристотеля. А во-вторых, то, что причинность или причинение[1] совсем не объясняется с позиции того, что можно было бы называть "фундаментальной онтологии следа" – при том, что следование существует как одно из основных логических отношений, причем семантическое, элементарное рассмотрение которого всегда распадается на "то, чем след..." и "то, на чем след...", открывая тем самым богатую палитру усмотрений способов взаимодействия и взаимопроявления материальных субстратов и образуемых ими (а также образующих их) форм. Причинить – значит изменить форму, структуру – трансформировать, особенно если признавать перемещение сущностной основной всякого движения и условием организации сил природы; перемещение, или смена места, и образует трансформацию. В этом смысле распространенное понятие о причинности в обыденном употреблении обозначающего его слова мне всегда представлялась каким-то китайским "хлопком одной ладони" – не объясненным до конца понятием, несмотря на то, что оно – одно из фундаментальных в науке и философии. Рассмотрение причинности в этом ключе привели меня к тому, что уже на уровне материальной импликации во всяком А→В антецедент А (если всякому "если" соответствует интуиция причины, а всякому "то" – интуиция следствия) почему-то всегда есть нечто "одно", хотя во всяком реальном причинении он уже есть в элементарном случае "два-в-одном", но не проясненное как "два", а консеквент В – в любом случае нечто одно, или собственно "хлопОк ". В таком случае импликация представлялась как некое функциональное отношение между множеством из области определения и единицей из области значений, значением которого является "следообразование", или "образование последствий". Почему столь очевидное обстоятельство природы причинности никем не объяснялось, мне было совершенно не понятно.  То, почему антецедент почти всю историю философии воспринимался дихотомично, может быть связано с некими "архетипами философского образования", восходящими, с одной стороны, к античным "началам", с другой – к неоплатоническому Единому и аврамическо-христианскому "супербогу", выступающими источниками причинности. Представление о дихотомичности антецедента ведет к вещам, которые, возможно, выходят за рамки известной исторической ретроспективы.  

Но, еще раз, даже в случае, когда причинность до конца не прояснена в качестве наблюдаемого феномена мира или же способа мышления о нем, это еще не есть свидетельство в пользу иллюзорности самого феномена. Для меня причинение как нечто наблюдаемое есть некое взаимодействие чего бы то ни было с образованием новой сущности – следа, и оно всегда различается и в отношении к консеквенту, и того, что распадается на ворох антецедентных дихотомий воздействующего и воспринимающего (или не воспринимающего, или сопротивляющегося восприятию) компонентов причинности (или, если угодно, ее основных "элементов" или "начал"), причем степень все той же, понимаемой в общем смысле, восприимчивости может иметь в своем внутримирном воплощении высокоорганизованную природу – вроде того, о чем говорил Талеб насчет допаминовой доверчивости.

Такая дуальность онтологии следа, реабилитирующей причинность в смысле талебовой критики, открывает весьма экзотическую на сегодняшний день тему стоической онтологии, интерпретирующей истинность через тоничность, или напряженность; в фуллеровых же механике и метафизике напряженность интерпретируется как натяженность.

Способность к влиянию/не влиянию в зависимости от напряженности как условия следообразования (или образования на-следования, по-следования, оставления-следа – отдельным и весьма интересным занятием является изучение слов с корнем "след" и их сочетаний), и восприимчивости – не восприимчивости как активных качеств, открывает также и специфическое понимание основных отношений управления – более того, эта способность обнаруживает эти два отношения столь же фундаментальными для этой области, сколь фундаментальными логическими отношениями являются совместимость и следование, обуславливающие прочие логические отношения: противоположности, подпротивоположности, противоречия, подчинения, эквивалентности.

При таком понимании причинности обычное понимание ее и, соответственно, повествующего о мире нарратива, действительно, является плоским. Однако и обнаруживающаяся в связи с ним многомерность не является бесконечнобессчетной и хаотичной: становится видна ее структура и образованность мира следствиями влияний и восприятий – подобно тому, как множество цен в многообразии товарной массы образованы смитовым синтезом цен труда и ренты, специфику экономических споров вокруг которых в свое время весьма тонким образом разобрал О.Григорьев.

О том, что приведенное здесь рассмотрение причинности дает нечто важное для понимания Талеба, свидетельствует его собственное восхищенное упоминание метафоры Шарля Бодлера, сравнивавшего память с палимпсестом – многократно перезаписываемым пергаментом (на котором, добавлю, при каждой новой записи проступают следы прежних). Интуиция Талеба насчет памяти, нарраций и причинности соответствует тому, что здесь названо на хайдеггеровский манер "фундаментальной онтологией следа", но эти понятия не были им истолкованы в таком ключе. Важным же в этой онтологии оказывается то, что как вспринимающая сторона, так и влияющая, оставляют его в меру способности к самозатрачиванию или к затрачиванию стороны взаимодействия. А в случае, когда такими членами антецедентной дихотомии причинения оказываются люди, может произойти инвертирование сторон восприятия и воздействия.

Все, что было раньше сказано мной про порядок формирования предметно-технологического множества и кунст-коллекции образцов, напрямую может быть интерпретировано в причинной онтологии следа: «artificialia» – следы движений человеческих рук, отображающих плоды переработанного восприятием усмотрения, когда речь идет не только про технику, но и про творения художественного искусства; «scientifica» – следы движений ума и движений человеческих рук, отображающих плоды движений ума; «naturalia» – следы взаимодействия природных сил и форм. Ибо все артефакты, создаваемые как части предметно-технологического множества и называемые нами предметами материальной культуры, также суть следы, или следствия, взаимодействия влияющего и воспринимающего факторов, будь они получены сознательно или неосознанно. Не подобное ли подразумевал Сенека, когда акцентировал действующую причину среди прочих в 85-м письме к Луциллию? Любой технологический продукт суть результат последовательного сочетания следов, оставленных одним материальным субстратом на другом в определенной форме, соответствующей в той или иной степени принципам сочетания природных сил и энергий. 

Основная бессознательная интрига при обращении к кунст-коллекции тех, кто идет туда за тем, чтобы оставить след в своем восприятии – в том, как следы ключевых сфер причинности оказываются или могут оказаться причинами каких-то новых следов-артефактов или природных форм. Дальнейшая интрига кроется в вопросах о том, какой из них окажется воздействующим, а какой – воспринимающим воздействие антецедентом; и о том, какие следы и при каких раскладах воздействия и восприятия обнаружатся актуально возможными. И это совершенно – особенная сеть причинности, существенно отличающаяся от того, что принято понимать под под кондициональными цепями и сетями причинности юмовского типа. Здесь имеется основание для специфической модели прогностики, оказывающееся реалистичным и, кстати, предельно эмпиричным, поскольку распределение степени способности к восприятию и воздействию чего-либо – вопрос эмпирического наблюдения внешнего мира, в берклианско-экзистенциальной интерпретации – вопрос внутренней решимости.  

Во всех этих вещах присутствует то важное обстоятельство, что именно коммуникативность составляет онтологическую предпосылку причинности. А важной новостью для понимания действия так понятого причинения относительно различных степеней сложности здесь является то, что органические антецеденты создают автономное и устойчивое сущее, тогда как косные антецеденты, взаимовоздействуя, либо уничтожают друг друга, либо создают примитивные фигуры (имеющие, впрочем, ценность в том, что указывают на начала геометрических форм).

Кстати, сегодняшнее использование понятия действия как философской и методологической категории – такой же хлопОк одной ладонью, как причинность (будучи, собственно, одним из видов причинности), а потому и выстраиваемые на этой категории разные "деятельностные подходы" без объекта приложения и ожидаемого следствия или эффекта оказываются таким же хлопкОм. Что, в свою очередь, обнаруживает еще один, казалось бы, неожиданный, момент: категория деятельности предполагает эстетическое измерение, а также, по мере абстракции видов деятельности – особое семиотическое. 

Способность к берклианскому активному восприятию и есть способность понимания. Желание понять что-либо есть желание того, чтобы понимаемое оставило свой след; в свою очередь, желание правильного понимания ест желание целостного, объемного и сущностного восприятия. Для человека восприимчивость – прежде всего, сенсорная способность, а полнота, целостность и корректность восприятия, а также опосредованность его собственной способностью управлять его порядком означает ничто иное, как полному жизни. Развиваемая способность к этому есть то, что имеют в виду под воспитанием чувств и вкуса; располагая ими, человек оказывается способным к избирательному и развитому взаимодействию с окружающим миром и людьми. Как бы странно это ни звучало, это не очень сильно зависит от социальной группы происхождения, хотя, конечно, в сфере того, что представляет собой социальная категория развитых до уровня аристократии элит, этому уделяется особое внимание.

С другой стороны, невосприимчивость есть обратная, практическая сторона понимания, не означающая, однако, непонимания, но практика риторической "апатии", а также той "невозмутимости", что составляет конек стоического учения, произведшего из своих недр христианское мировосприятие.

Приводимая здесь антецедентная разница воздействующего и воспринимающего подобна аристотелевой разнице движимого как ключевых условий движения, которые однако, способны меняться местами в разные периоды и в разных отношениях. В этом смысле  обращает на себя внимание действующее движение как фактор причинности. Аристотель считал движение промежуточным состоянием между существованием и несуществованием. Движение вообще фундаментальная философская проблема со времен элеатов, если не раньше.

Подобно тому, как реальный мир состоит не из чисел, но из форм, организующих интеграции сил, реальные события образуются не вероятностями, (числовыми по сути, а потому концептуальными), но из сетей причинения, в которых сама причинность оказывается весьма проблемным понятием (с точки зрения содержательной, или ненормативной, части науки логики); подобно той же интенции, которая для Гуссерля исходное – но не в как понятие, а как проблема.

Там, где Талеб ведет речь про таблицы Excel как иллюзорный инструмент прогноза, дающий эскапическое успокоение числа перед неопределенностью, важной новостью с точки зрения деятельностного подхода к управлению является то, что табличная форма представления данных суть матричная, и здесь в неокономическом смысле фактически идет речь ни о чем ином, как о попытке осуществить прогноз из позиции аврально-опытной деятельности (АОД), используя отчужденное представление таблиц как матрицу АОД как основной инструмент. Однако как было сказано ранее, прогнозная операция принадлежит сфере проектной деятельности, и фактически является собственно инструментом создания проектов, в отличие от экстраполяции собственного опыта на будущее. С другой стороны, сочетание сильно разнесенных ячеек или даже набора таблиц матрицы АОД способно порождать новое в пределах воображения в смысле Кестлера, и быть, тем самым, основанием для проектной деятельности – но, опять же, в пределах собственной способности к такому сочетанию, или способности воображения, которая носит далеко не всегда характер сознательной рациональности, с трудом допускающей актуализацию специфических пластов опыта и накладывающей ограничения на свободу ассоциаций.

В этом смысле, если деятельность (прежде всего, "мыследеятельность", как ее понимает "Московский методологический кружок" имени Щедровицких) понимать как самостоятельное движение живой или самоорганизующейся сущности, вызванное эндогенными или экзогенными факторами, то здесь следует добавить, что, в отличие от аврально-опытного и регулярно-рецептурного видов деятельности, являющихся по сути аллопоэтическими, деятельность по созданию проектов (иной стороной которой оказывается дизайн), являющейся автопоэтической, то есть, по здравому рассуждению, основанной на "диалектико-логическом" противоречии отправной точке всякого движения, мыслимого эпистемически и внеплатонистически. А потому и любой прогноз, относящийся к этой деятельности, имеющий своим лингвистическим компонентом – вопрос и системным компонентом – неопределенность, также должен включать в себя и фактор противоречия, в общем смысле экстраполируемый на будущее с различной степенью ожидаемости. Это и будет вероятностью черного лебедя – если, конечно, здесь не вести доходящих до сюрреалистического предела разговоров вроде спонтанности возникновения здесь и сейчас "конического анаморфоза" и структуре событий непосредственно перед его появлением. А если такой разговор все же вести, то здесь обнаружится не только то, что эстетически идея "черного лебедя" представляет собой обозначенный в предыдущем предложении онтологический сюрреализм (а в этом предложении – рефлексируемый), но и то, что любое порождение черных лебедей (как "злых", так и "добрых"), будет иметь корень в логической ситуации противоречия, и чем более неснимаемо противоречие, тем более "вероятность" чернолебяжьего курьеза (этим же образом имеем механизм его производства). Важной особенностью именно таких противоречий является то, что они представляют собой конфликты внутри процесса, мыслимой как система (той или иной степени сложности)[2]. И еще противоречие может быть истолковано как взаимная направленность оставить след без допущения впечатлиться: противоречия являются лишь условием порождения нового, но непосредственно новое есть оставление следа, способного иметь сложную природу. И, действительно, нам легче предсказывать способность влияния, нежели то, что создаст логический конфликт – но лишь для того, о чем мы знаем как о способном к влиянию не что-то или восприятию воздействия чего-то. В этом же смысле наше представление об организованных силах природы должно выйти за рамки одной лишь неокономической идеи "перемещения", поскольку в случае оставления следа большое значение имеет фактор соотносительности и связанности, как таковой относящийся к порядку бытия, но не сущего. 

С учетом сказанного, порок многосотлетнего понимания причинности представляется состоящим в том, что, будучи заведомо помещенной в сферу метафизического, был сильно истерт и стал почти незаметен ее элементарный буквализм.

***

Мы мыслим сегодня причинность (во многом вслед за стоиками) через действие, отрицая или недопонимая парный действию целевой ее аспект, однако почти не предполагаем ее умозрение через материю или форму как еще одну взаимодействующую пару категорий причинности, хотя именно в нем обнаруживается фундаментальная онтология следа, а не в каузальности транзитивно сталкивающихся шариков и событий, образующих цепи причинности, но не дающих перехода к происхождению. Именно след есть аспект причинности в смысле открытости вопроса и о его "родителях" (или родителях без кавычек), и о том, есть ли он нечто, представляющее собой след-ствие прямого или обратного процесса.

Фундаментальная онтология следа позволяет преодолеть давнюю проблематизацию Юмом опыта причинности, когда от неуловимого аспекта "элеатского действия" осуществляется переход к информационной "материоформальности": отношение влияния есть и содержание восприятия и, одновременно, "бледная копия" (или не такая уж и бледная, но яркая и "как будто вот только что") воспоминания, синтезированная в элементарную "сложную идею" и удостоверенная тем, что именно след и образует содержательность образуемого событиями времени в лейбницевом смысле. Причины и след-ствия (равно как впечатления – относительно стираемые следы "внешнего мира" в нашем существе) не есть лишь результат привычки; которая, пожалуй, в общем случае есть ничто иное, как регулярно допускаемое удобство заполнять уже проложенный след – допускаемая очень часто именно как сублимат якобы оставления следа или его последующего заполнения, только postfactum. В этой фундаментальной онтологии проблематичность отношения исторического и логического нивелируется. Ответ на эту проблематику в таком ключе также задает внекантианский нарратив по вопросу о разуме, позволяющий смотреть на нее вне засветки новоевропейской научности, заквашенную на иррационализм "рациональной бюрократии", нашедшей столь яркое выражение в "прусских порядках" кантовской эпохи. Традиция материализма застила от нас каузалистическую интерпретацию и материи, и формы как онтических начал, сведя либо к ресурсно-денежным интерпретациям, либо к диаматовским квазидаосским упрощениям (усугубившейся в своей упростительности по мере массовизации марксистских идей). В этом смысле с целое материи и формы есть не кантовская "субстанциональная суть" опыта, но его содержание. Ответ на вопрос о возможности "синтетического суждения a priori" вроде бы намечен был Юмом в направлении "человеческой природы", производящей "внутренние идеи", однако в силу того, что сама проблематичность причинности стала лейтмотивом английского философа, потому оказалась подвешенной и кантовская "трансцендентальная способность воображения", попавшая в хитросплетения хайдеггеровой лингвистической вязи – при том, что рассудок "присоединяется" к этой способности ("...и примкнувший к ней рассудок!..."). А значит, оказывается подвешенным вопрос о природе творчества (для немца, видимо – соблазн, для англичанина – безумие).

Талеб говорит о том, что людей, понимающих разницу этих процессов, очень мало. В детстве у меня была книжка восточных анекдотов о хитроумном Бирбале (более подробно о нем – в следующем разделе), один из которых назывался "Легко ли утешить ребенка?": в нем Бирбал, прикинувшись капризным дитем, требует от своего падишаха, чтобы тот собрал обратно уже ранее очищенные и порезанные на кусочки по его же просьбе стебли сахарного тростника. Эта маленькая история – не только наглядное различие двух талебовых процессов, но и поучение о том. что не различать их – детский наив. Невосстановимость иных следов до пары образующих их антецедентов означает невозможность познавать причины по следствиям – в терминах Талеба это называется "обратным проектированием", как, судя по всему, основной трудности постижения исторического прошлого. 

Между тем, процесс "прямого проектирования", или "проектирования будущего" состояния с использованием некоторого следа для улучшения его формы или функции в будущих поколениях, также не менее интересен; ибо, в отличие от обратного состояния, когда яичницу нельзя обратно запихнуть в скорлупу в не денатурированном виде, здесь имеет место ситуация, когда некоторый след воспроизводит себе же подобный след (условно говоря, "яичница" воспроизводит "яичницу"). И здесь я в качестве примера возьму не сложный, хотя и весьма ожидаемый, биологический процесс генетического наследования, но случай первого токарного станка массово распространенной формы, на котором его изобретателем Модсли путем нескольких последовательных итераций были вытачиваемы все более точные ходовые винты в пределах одной машины. И это – куда более интересный, пример аллопоэтического процесса усовершенствования системы "с учителем", связанный к тому же с процессом внедрения инноваций, причем системы эргатической и, к тому же (опять же, если внимательно присмотреться) конструктивно весьма напоминающей иное изобретение, сделанное почти за полвека до предложенного столетием ранее Нартовым идеи суппорта и гитары подач – арифмометр Лейбница, ходовой винт которого позволял каретке-суппорту пробегать по разрядам (арифмометр Однера и все его последующие подобия уже не имели такой каретки, а были "стационарными"). Такой процесс прямого проектирования самоуточняемой системы, безусловно, имеет относительный предел, однако позволяет создавать вещь, управляющую тонкими различиями и возможностями. Хотя, конечно, наверняка найдется кто-то, кто скажет, что в данном примере понятие аллопоэзиса неуместно и его следует применять только к живым системам.

Фундаментальная онтология следа в некотором смысле близка монадам Лейбница, представляющим собой единство материи и формы (равно как души и тела), и как раз представляет собой способ рассмотрения причинности в соединении материального и формального. Вкупе с лейбницевым признанием нематериальности формы это дает возможность подойти к исследованию транссубстратных информационных феноменов, включая те, что в медиасреде связаны с принципом СOPE.

 

[1] Иные полемисты склонны в причинении усматривать "действующий" вид причинности – и это в лучшем случае.

[2] Процесс как систему в научном обиходе всерьез стали мыслить где-то с 1960-х годов.

Добавить комментарий