О двух глобальных партиях и двух функциях восприятия

Та партия, которая на сегодняшний день является консервативной, до совсем недавних пор была ультралиберальной. Это она сломала поначалу схоластическую догматичность церкви, а впоследствии – абсолютно-монархические порядки (опирающиеся на всю ту же, церковь, стремящуюся взять реванш), создала масонские ложи, Соединенные Штаты Америки, а также самое капитализм и сопутствующий ему либерализм; а впоследствии, по факту выхода на уровень глобального антихрупкого присутствия – неолиберализм с его сверх- (или над-) национальной идеологией. Это партия людей, верящих в продуктивные возможности капитализма - прежде всего, в его ключевую концепцию экономического роста, ищущие такие точки даже несмотря на очевидные для них признаки и весьма весомые доказательства того, что бесконечный рост невозможен – будь то витиеватые доказательства Розы Люксембург или графики докладов группы Форрестера-Медоуза. О.В.Григорьев, написавший фундаментальную работу и прекрасно знающий все эти вещи, тем не менее, принялся читать курс лекций на тему "Приключения экономического роста в России", по всей видимости, отчаянно ища возможности позитивной динамики системы, основанной на инструментальных деньгах и творящей блага цивилизации, но не опровергая свои же утверждения насчет того, что капитализм возник случайным и нестандартным образом. Но если он возник случайно как "черный лебедь", то не означает ли это, что очевидно существует некая альтернатива тому, что последовало за распадом хрупкого религиозного догматизма, а впоследствии – монархического абсолютизма?  

Другая партия, также искушенная в вопросах истории и системологии и зная, что перенапряжение большей сложностью или авангардным этапом развития откатывает систему общества к предшествующему состоянию, стоит на позиции перехода от капиталистически-нуворишской обезличенности к осмысленностям эстетизма романтической эпохи куртуазности и бурлескных стихов, мира тайн и загадок, не имея, однако, ясного представления об осмысленности и загадках актуального для них мира, ибо мир актуальный для "их всемогущества" сер, тускл и наполнен одними и теми же ресторанами, отелями и предметами красивой жизни, а светские разговоры до безобразия чопорны и унылы, и даже паяснически встающий на голову постмодернизм их не радует[1]. Это – партия архаизации, противостоящая отживающему свое капитализму с его демократизмами и либерализмами. Главный острый момент для "архаиков" состоит в том, что людишек на планете стало слишком много, и в массе своей они перестали быть нужны, однако поскольку их не только много, но они еще и требовательны, с ними нужно что-то сделать.

Однако эту партию нельзя назвать ни консервативной (ибо она не "сохраняет", но "возвращает"), ни либеральной (относительно чего либеральной? Такой эпитет был бы очевидным оксюмороном), ни нео- нео- либеральной (такое название было бы коряво). Именно поэтому она есть именно партия архаизации – оппонент партии "капиталистического-консерватизма-любой-ценой", образующих вместе универсум глобального метаполитического пространства, занимаемого выходящими за собственные рамки транснациональными торгово-финансовыми элитами.  Этот универсум, однако, исключает либерализм: вторая из партий – по своему аналитическому определению, тогда как первая – в том смысле, в каком развитый марксизм видит перспективы предельного имущественного расслоения, конвертирующего собственно капиталистическое не просто в архаическое, но в вырождающееся, поскольку быть сверхбогатым в условиях нищего, вымирающего и не занятого в достаточно глубокой системе разделения труда населения означает весьма недалекую перспективу для этих самых сверхбогатых элит вновь начать пользоваться блохоловками. И это касается, разумеется, не только России.

Тем не менее, у нелиберальной, но якобы парадоксальным образом устремленной (теперь уже в темное) будущее партии более честная позиция. Ее конструктивный недостаток состоит в невозможности или неспособности увидеть самое республиканство как союз малых обществ в глобальных масштабах, лишенный националистической (сиречь политико-капиталистической) интерпретации, и связанное с этим более тонкоепонимание взаимосвязи эстетической функции с утилитарно-прикладной, лежащей на глубоком, архетипическом, уровне представлений. Разрыв этих функций составляет один из существенных, но малозаметных, эффектов воздействия капиталистической эпохи на массовое сознание (то есть сознание всего общества de re безотносительно к социальному статусу).

И если в данный период этой эпохи эстетическая и утилитарно-инженерная функции механически сочетались в одном эргоне (вроде инкрустированного арбалета XV века), то впоследствии тенденция формирования предметного мира была направлена поначалу на взаимную изоляцию этих двух функций с доминированием утилитарной в мире предметной деятельности, то впоследствии эстетическая стала возвращаться в рамках "промышленного дизайна", эстетики минимализма, стилей "техно" и "дизельпанк" и т.п., по сути представляя собой дополнение утилитарного эстетическим-как-деутилитаризированным. Но дело в том, что эти обе функции, разделенные в историческом каскаде европоцентрического разделения труда, есть ничто иное, как режимы человеческого отношения к одному и тому же в смысле специфической вовлеченности или невовлеченности в тот или иной предметный мир тем или иным способом восприятия и деятельностью взаимодействия с ним, а не функции разных предметностей. Это знали древние, прежде всего – архитекторы, рассуждавшие о декоративной либо несущей функции пилястра, а также близкие к ним оружейники (по совместительству – полуювелиры), рассуждавшие о декоративной либо армирующей функции долов на клинках. Весь вопрос – в этом самом "либо" – строгой дизъюнкции, занявшей место нестрого дизъюнкции "или" и превратившей эстетику (почти одновременно с ее возникновением в качестве "строгой науки" у Баумгартена) в "хороший тон", лишив ее прикладной же функциональной и физиологической значимости (оставив последнюю значимость на уровне смутных интуиций, слабо рефлексируемых классической медициной). Разумеется, наряду с музыкой, низведя ее с пифагорейско-александрийского пьедестала "подлинной физики" до статуса чистого эстетизма обеспеченных людей, интерпретируемого в сиволапых политэкономических понятиях как "сфера роскоши".

Почему это важно в контексте обозначенных акцентов транснациональной двухпартийности? Потому, что это имеет отношение к выходу на уровень реальных продуктивных решений, и потому, что обе эти партийные позиции, по большому счету, также сиволапы.

Проблема взаимосвязи эстетической и утилитарной функций имеет прямое отношение к задачам средового проектирования, являющимся задачами идущей на смену экономике урбанистики, а также задачами прикладного уровня в сфере неторгуемых благ и экологии, проблемы которой также составляют существенную часть задач средового проектирования.

Более того, к вопросу о взаимосвязи эстетической и утилитарной функций (которые прежде всего, и еще раз, есть разные прагматические функции отношения к одному и тому же предмету, а не "сущностные" прагматические функции разных предметов для одного потребителя) относится и задача переосмысления инструментальной роли денег в новых условиях. Капиталистический экспансионизм денежной игры представляет собой эстетическую самореализацию социальных доминаторов, исключающую биологическое разнообразие иных эстетических форм и редуцирующую (исходя из приведенного выше различия определений обеих функций), тем самым, биологическое разнообразие палитры утилитарной адаптивности. Из немощи получения удовольствия от созидания проистекает замещающее удовольствие чистой игры в денежный бисер. Но эти способы получения удовольствия не так уж далеко отстоят друг от друга – пагуба возникает из самодостаточной центрации на одном из них и неумения видеть ценность инаковости.

За полусознательным чаянием средневековых романтичности и простоты в полуструктурированной партии архаики не усматриваются блохоловки и ночные горшки под кроватью, хотя признаются демографические циклы как "феномены самоорганизации", происходящие как раз из этих самых блохоловок и ночных горшков, но уже в качестве абстрактных "естественных причин". Но что уж точно ими не усматривается, так это то, что "демциклы" есть скорее природно-климатический феномен самоорганизации, а в социальном и социоприродном планах он весьма примитивен.

Единство двух функций требует своего прояснения и, по факту этого прояснения, инсталляцию в систему проектных задач элит рассматриваемого уровня.