Увы, но с "биополитикой" Фуко я познакомился значительно позже, чем с неокономикой Григрьева, утверждавшего, что он-таки осуществил деконструкцию до конца. Некоторые из пассажей его лекций и семинаров весьма напоминают лекции по биополитике содержанием и некоторыми способами рассмотрения вопросов и проблем на стыке экономики, политики и государственного управления. Но можно ли редукцию к "практикам власти" заменить "редукцией к экономике", за которой мыслится все то же государство в первично-фукианском смысле как основной источник таких практик?
В смысле общих стратегий и решений сегодня все более актуальным видится поиск выхода из сансары "модерн-постмодерн", ассоциированной с чередой рецепций пифагорейского духа (временами прерываемой рецепцией духа тевтонского), а также подъемов и спадов экономики, дошедшей в своей экспансии до глобальных размеров, отравляющих своими метаболитами все человечество. Одно из направлений поиска этого выхода видится через осознание "пифагореизма" в качестве доэллинистического послания в постэллинистическое, а также через понимание возможностей неопифагореизма в сочетании с экзистенциальной позицией "протея" и его "гуморальной способностью" в условиях всюду босхианской постмодернистской реальности. Пифагореизм будит воображение, а протейный стиль позволяет сохранить адекватность, особенно в условиях безумия. К тому же, действительно, мы все еще располагаем очень узким горизонтом письменного взгляда в прошлое человечества. И уж если история европейской мысли, по мнению Уайтхеда, есть не более, чем сумма комментариев к Платону, то уж точно она есть череда платонических забвений и припоминаний пифагореизма, проявляющихся в творчестве то Германа Расслабленного, то Николая Кузанского, то д'Аламбера, то еще кое-кого попозже.
Фуко предполагает несуществование общественных универсалий (государства, самого общества, нации), чтобы разрешить обществоведческие проблемы, зашедшие в тупик. Что, кстати, очень похоже на позицию Поппера по этому вопросу, но Фуко, явным образом отрицая это несуществование, все время так или иначе возвращается к чему-то подобному – например, к "власти", понятие которой он использует как исходную категорию. Такая установка, действительно, полезна, поскольку дает свободу отстраненного и свежего взгляда. Здесь стоит сделать методологическое замечание: я, по крайней мере – в области классической физики периода античного премодерна (кстати, а в какой степени он именно премодерн, а не своего рода модерн?) и через столетия до Классической Эпохи – утверждаю наличие универсалий – элементарных механизмов а-ля Герон, причем по той же причине, но "с другой стороны": современная мне физика также зашла в тупик в своей предельной теоретичности, лишенной логики и полной абсурда, причем именно как двигателя этой науки, поскольку "логика мешает эмпирике". Но механика "тел" без механизмов подобна "телу без органов" Делеза. (А в "биополитике" Фуко везде и всюду сквозит делезовская идея "государства-тела" как "тела без органов".)
Продолжая, можно обозначить отличие моего подхода от фукианского, а именно, почему мои идеи идут в развитие идей Фуко и являются самостоятельными. При внутреннем ограничении государственно-правительственной способности управлять посредством обращения к политэкономии, о чем говорит Фуко, тем нее менее, нет отказа от максимизации контроля над объектом управления – этот контроль сохраняется через знание общих "политэкономических законов", согласно которым общество или население как объект управления "автоматически" будет вести себя тем или иным образом. В политэкономическом ограничении нет доверия к миру как эпистемической установки, о привлекательности и желательности которой веду речь я. То есть нет управленческого поведения в коммуникативной презумпции взаимодействия с объектом управления, каковой является презумпция взаимодействия в кибернетической модели "черного ящика", правила поведения которого время от времени меняются. Именно поэтому какое-либо управление никогда не может быть полным, но всегда частичным. Это похоже на то, о чем говорит Фуко применительно к полнейшему ограничению власти государственного суверена из-за его "неспособности быть компетентным", однако имеет то отличие, что, во-первых, этот принцип распространяется за пределы собственно государства на любое "открытое" управление и, во-вторых, здесь речь идет именно о частичности (обрывочности, фрагментарности) управления (что сближает мою позицию с делезовской), нежели о дискретном наличии либо отсутствии такового. Не ведет ли Фуко своей "биополитикой" прямо и явно в сторону идеи "упразднения государства"? К тому тематическому направлению, что всегда оказывается в тени разговоров, но составляет сермяжную суть и квинтэссенцию, марксизма. И не в том ли смысле рассматривает либеральные поиски экономических решений и властных практик послевоенного периода, что фашизм как раз и составляет высшую и, одновременно, кризисную, форму капиталистического этатизма, с неизбежностью воспроизводимого в новых условиях? Если так, то здесь я полностью согласен с Фуко.
Поскольку экономически (а не только и не столько политически, хотя Фуко, скорее всего, имел в виду именно политическую трактовку), то есть как "общественно-экономическая формация", социализм есть "власть зарплат", представляющих, в своем жестко иерархическом виде, основной вид дохода в тоталитарных государствах, особенно в государствах с фашистским режимом, следует считать верным замечание Фуко о том, что у социализма отсутствует собственный принцип руководства, из-за чего он встраивается в тот или иной вид управления (в том числе либеральный). Действительно, с одной стороны, в условиях доминирования "власти зарплат" основным вопросом будет "на кого бы поработать", тогда как извлечение прибыли или доходов с ренты будет именно ответом на вопрос об организации и порядке управления либо людскими, либо внечеловеческими природными процессами. С другой стороны, именно фашизму, возникающему на социалистических дрожжах, свойственно рейдерство вещей символического и внеэкономического порядка, особенно наиболее древних, вместе с их радикальной дискредитацией посредством придания им устойчивого "коричневого" (или красно-коричневого) оттенка – как это было, например, в случае тевтонского госпитальерства (при фактических гонениях тевтонских священников) или индийского символа радости – свастики. Именно вещи символического порядка являются первейшими средствами руководства, выступая символами идентичности и, тем самым – смыслополагания. Их идеологическое акцентирование отменяет изначальное смыслополагание, и осуществляется это путем целенаправленного мэшапа, эклектики. Реализуемой на уровне государства примерно тем же способом, каким реклама реализует себя на уровне рынка в маркетинговых коммуникациях. В этом контексте разница между корпоративным государством и (более поздним) государством-корпорацией – как раз в том, что фактически описывает Фуко, когда говорит о произведенном ордолибералами "перевертывании": от рынка под надзором государства – к государству под надзором рынка. И если в эпоху модерна разросшиеся корпорации перенимали иерархические принципы организации государства, то после Второй Мировой Войны ставшее "ненужным" государство перенимает уже у корпораций принципы организации и управления, оказываясь вполне в том неолиберальном духе, о котором ведет речь Фуко в конце своего курса лекций, как бы частным случаем среди прочего, но все же "первым среди равных". Можно ли, в связи с этим, набравшись храбрости, поставить знак равенства между крупным бизнесом и монополией? В достаточной ли мере такое действие будет обоснованным? Если есть мировой рынок и нет государства с протекцией, то является ли крупный бизнес государствообразующим? Например, Ост-Индская кампания (а разве она без государства?) или какой-нибудь международный конгломерат (а разве он без государства – особенно чеболь?). Здесь – все тот же вопрос о двойственности трактовки максимы "too big to fail" ("достаточно большой, чтобы не рухнуть" или "достаточно большой, чтобы рухнуть"), вполне применимой к государству, особенно к имперскому. Причем исторической гарантией такого статуса является не только реальность института конкурентного администрирования, но и принципиальность самой этой "ненужности", внутри которой, однако, как раз и заключена "кощеева смерть" корпораций. И прежде, чем возникнет новый тип деловой инкубации (о котором я уже писал), мир, скорее всего, должен пережить экономическое обрушение, связанное с вот таким аспектом "сбрасывания старых одежд". В общем же смысле здесь я далеко не одинок.
А ведь хотели избавиться от нацизма, но получили "те же яйца, только в профиль" – превращенный вариант того же фашизма, только с технологическими возможностями, не снившимися Геббельсу. При этом медиасреда продолжает оставаться артефактовой основой рынка (научно формируемым предметно-технологическим множеством), внутри себя продолжая не только существовать, но даже развиваться, по собственным законам и принципам, обнаруживая весьма примечательные тренды к демократизации.
Верно ли также, что In-Q-Tel, ARPA, RAND, создающие фондирование стартапов, и есть та форма неолиберального управления не товарной массой, но конкурентной динамикой, о которой говорит Фуко применительно к периоду после 1960-х годов? Конкурентного администрирования экономики, не то курьезным, не то вполне закономерным, образом курируемого государственными спецслужбами, но посредством экономической же деятельности, основанной на прединвестиционных исследованиях и целевых инвестициях. Но это что касается США, в которых антимонархическое конкурентное администрирование (что государства, что экономики) заложено отцами-основателями, а до того Фуко рассматривал отношения рынка и государства в аспекте немецкого ордолиберализма. Что касается постсоветской России, то, действительно, в основе ее конкурентной динамики лежал именно арбитраж, однако этот арбитраж едва ли не во всех случаях "промышленных конфликтов" и "спора хозяйствующих субъектов" рассматривал именно greenmail и недружественные M&A – проще говоря, случаи территориального коммерческого рейдерства. Именно в те времена (особенно во времена периода "нулевых") возникло очень близко ассоциированное с этими процессами понятие "силового предпринимательства", и даже стали выходить кое-какие книги, посвященные этой теме. Мало-помалу, год от года, в этой конкуренции стало высвечиваться вооруженное силовичье, более-менее явным образом стоящее за коммерческими формами в процессах M&A. В лекциях о биополитике Фуко мы ничего не найдем на эту тему – он просто не дожил до этих времен, да он ничего и не сказал про то, что бывает, когда государство "играет в экономику" в качестве "первого среди равных", не будучи ограниченным ничем, кроме артикулированной повестки задач на пути к цели самоутверждения. Когда оно начинает играть не только в свою пользу, но и против той логики, в рамках которой возможны все те "плюшки", что оно получает как эпифеномен неолиберального управления. Когда начинает считать, что эти "плюшки" возможны в условиях возврата к "дирижизму", но "чуть улучшенному" разного рода авангардным или коммерческим флером – будь то евродизайн с кофемашинами в министерствах или продуцируемые этими министерствами... хипстерские андеграундные "примочки" урбосреды (вплоть до радикальных) – чтобы, не дай Бог, эти примочки не стали создавать сами хипстеры и андеграунд, и не проявил бы себя реальный радикализм.
Это – исподволь, но и без сокрытия, демонстрируемая и продвигаемая российской правящей системой идея того, что монопольное право государства вполне себе может возникнуть внутри вполне себе либеральной рыночной среды как "неизбежный закон природы", а потому и "нечего рыпаться". Процесс распространения этой идеи задумывали и запускали весьма неглупые люди, весьма знакомые с тонкими философскими материями, включая такие, как "биополитика" Фуко. Наверняка отметившие и взявшие на вооружение его тезис о том, что экономико-юридическая наука невозможна, высказанный в одной из лекций от 1979 года (если не ошибаюсь, в лекции от 29.03.1979). Она, действительно, невозможна, но лишь до той поры, пока нет вменяемой науки или теории, связывающей, как я говорил раньше в других своих публикациях, экономическое с юридическим концепцией денег как области правового, основанного на семантическом (Гермес – бог не только коммерции, но также науки толкования и понимания), как области стандартизированного и глобального, планетарно-всеобщего языка или даже системы языков, постоянно творящего (или творящей) новояз и преодолевающего собственные коммуникативные проблемы. Языка естественного права на действие в общественном пространстве, где свободно и спонтанно определяются зоны приватности. Увы, но таковой науки или теории денег по-прежнему нет. А откуда бы ей взяться при столь простой металлодевизной концепции денег Маркса; по-прежнему фиатном, но уже не металлодевизном, долларе; а также начавшемся совсем недавно процессе борьбы с фиатными деньгами "новых частных" денег вроде криптовалют? Потому нет и экономико-юридической науки, но именно осознание семантической природы денег способно ее создать. Саму же реальность новых денег способна создать интенсификация криптокурсов на унифицированных глобальных онлайн-платформах с открытым кодом, включение в их работу все новых единиц и упрощение пользовательских интерфейсов. При этом особый вопрос касается обеспечения весомости этих валют. Скорее всего, оно должно гарантироваться особой привязкой к реальному или виртуальному локусу, производящему некоторую ценность (либо самоценность). По сути, сегодня это уже вопрос не возникновения новых качеств, но продолжения тренда. И на этом фоне "экономический правитель", действительно, выглядит жалко. Именно потому, что этот правитель наверняка мыслит в категориях всеобщности закона, а не всеобщности массового права (во время чтения курса "Биополитики" показатели тренда инклюзии и массовизации были, во всяком случае, иными, нежели 40 лет спустя). Именно диктат и умножение законодательной регуляторной базы делает право эксклюзивным. (Однако Григорьев экономический суверенитет привязывает к этатистской непреложности фиатных денег – просто и топорно; и получается у него нечто ультраправое.)
Различие Фуко двух видов права (основного или естественного – с одной стороны, и права как "пространства свободы", о котором веду речь я применительно к вопросам бытия урбосреды), столь же значимо, как рецепция Делезом двух видов стоического времени. В свою очередь, вопрос о наличии неподконтрольных пространственных локусов для властных практик, включая государственные, представляет отдельное направление, связанное с поиском пространств такой неподконтрольности, их мониторингом и оценкой долгосрочности и условий их статуса свободных территорий.
На примере Германии Фуко говорит о том, что именно либеральная экономика является, в первую очередь, средством этатизации и конституирования немецкого государства на новой основе после Второй Мировой Войны. Если так, то не будет ли моя презумпция частичной управляемости средством обеспечения неснимаемой индивидуальной либерализации? (Поскольку она частичная, для нее должна существовать своя логика; структурно это логика вопросов, а таковой почти что нет.) Средством, нивелирующим государственный диктат и обосновывающим res publica в качестве именно "принципа правления", но не теоретико-государственного концепта. Но государственно-теоретическая (немецкая, по Фуко), а также правленческо-аксиоматическая (или, по нему же английская, в моей терминологии – с позиции объясненных и рационализированных "ценностных базисов") не мыслит управление рекурсивно в своей традиции мышления: везде и всюду можно слышать про "модели" государства, правления, экономики, администрирования, общественного устройства и прочего. Биокибернетического представления об обществе, помимо полузабытых идей Дж.Форрестера, в современном, рефлексирующем государство, дискурсе, также почти нет. Между тем, уже в самом названии своего курса лекций Фуко говорит именно о чем-то, что имеет биоуправленческое измерение.
Он же говорит о том, что либерализация цен повлекла экономическое развитие Германии, будучи не просто экономикой, но финансово-экономической основой либерализма послевоенного периода в Европе. Описывая эти процессы, он, однако, не говорит о самой возможности логистико-экономической основы либерализма как принципиально антиэтатистского начала. Действительно, либерализм не был предметом подобных деклараций в послевоенный период – скорее всего, просто потому, что для него не было никакого принципиального повода. Также речь не шла не только про семантическую, но и про логистическую природу денег. То есть не было повода рефлексировать природу финансов более широко, за рамками яванского отказа от золотого стандарта, до их логистической сути. (Это типичный случай, когда, сделав один решительный шаг, никак не могут сделать второй – что свойственно как высоким лицам, принимающим решения, так и более-менее кабинетным ученым-исследователям.) В каковом смысле, кстати, обнаруживается весьма примечательное обстоятельство: в отличие от государства, у которого, по Фуко, сути/сущности нет, у экономики она как раз имеется; она состоит... в перемещаемости людей, материи, информации и их продуктов, причем развитие этой способности идет в сторону:
- свободной и произвольной перемещаемости индивидов;
- обеспеченности индивидов личными транспортными средствами;
- наделением транспортных средств функцией жилища, снимающей с личности бремя заботы о "домохозяйстве";
- максимальной кастомизации товаров и услуг.
Интернет-торговля, уберизация, доставка дронами и прочие вещи, с одной стороны, сделали более четкими, а с другой – несколько затмили эти процессы. Но они, тем не менее, идут. Единственное, что, пожалуй, представляет унификацию в этой кастомизации на уровне FMCG – ориентация на все более мобильную личность, о чем свидетельствует никуда не девшийся тренд миниатюризации товаров.
***
В последней лекции своей "биополитики" Фуко отмечает специфику либерального управления как управления посредством расчета, а не мудрости. Последняя заведомо предполагает для него позицию "обобщения экономики". Тогда как первый соответствует поведению "рационального человека" в смысле упоминаемого им Г.Беккера. Рациональность управляемых он также производит с "раннелиберальных" оснований периода классической эпохи XVIII века, когда и был выдвинут постулат о невозможности обобщения экономической реальности одним сознанием "государя". Не упоминая при этом, что именно понимается под обобщением, и не рассматривая операцию обобщения как когнитивную способность. (Что, похоже, прямолинейно воспринял экономист Олег Григорьев, из-за чего стал отрицать методологическую приемлемость дедукции... как еще одну когнитивную способность в принципе.) Говоря про рациональное управление рациональными индивидами посредством расчета, Фуко, тем не менее, не раскрывает модус этого управления – подобно тому, как он это делал раньше для других случаев управления на основе принципа "черного ящика" божественности "опричнины" внеэкономической среды, управленческих таблиц (а-ля Кенэ) физиократов или принципиальной в своей невидимости "руки рынка" Смита. Фукианскому вопросу о том, почему возможна реальность в случае разговора о рынке как области самоограничивающей политической экономии, соответствует мой ответ о том, что экономическая реальность спроса создается именно медиасредой и "культурными индустриями" (в смысле Д.Хэсмондхалх) как ее значительной и самовоспроизводящейся частью. Он не говорит о том, что именно медиасреда является той "первой среди равных" областью общественной жизни (а не имитирующее это первенство государство, как можно видеть на примере России), поскольку именно она является частью как экономической, так и внеэкономической, реальности. Как собственно-профессиональной, так и внепрофессиональной "гражданской". Как государственной, так и внегосударственной. Именно потому, что она и есть media. Она не эффект, не надстройка и не эпифеномен, но часть реальности, причем такая, что составляет конституирующую реальность инфраструктуру. Именно в ней и обретаются практики неолиберального управления, в том числе властного. А таковые могут реализовываться для рационального человека именно посредством системы производства смыслов в разного рода "фабриках грез" уже со своими практиками и технологиями (которые уже есть технологии "виртуальности" до периода "тотальной компьютеризации"), включая COPE и пролиферацию контента от тяжелого к легкому и обратно. А также, что для меня особенно важно, посредством формирования брендов как торгуемых образов жизни, причем не только за деньги, но, прежде всего, за внимание и повседневную активность их реализации и воспроизводства. Именно в последнем смысле возможно усматривать практику неолиберального управления посредством media (о чем Фуко, еще раз, не сказал), наряду с прочими, перечисленными им в конце "Биополитики", практиками, концепциями и моделями, как управление через развитие либерализации с ее user generated content (UGC), user generated branding (UGB) и частными деньгами.
Но именно здесь и существует интрига исторического момента, заключающаяся в способности обобщающей практики "персонифицированного суверена" подхватывать эти структуры UGC и повестки UGB и ставить их в торгуемый за фиатные деньги бренд, причем в порядке исключительного права. А общества, которые, в их "гражданском" смысле, есть, по Фуко, лишь частный случай властной неолиберальной практики (что также отмечается и подхватывается "умными людьми", о которых речь шла выше) так или иначе проявляют способность к сопротивлению этому перехвату повестки. Возможно, я наивен, но Гедель и Эшби все же свидетельствуют о примате более сложной и планарной интеграции над более примитивной иерархией. Важно, что именно такая организация есть формальная основа, определяющая, в какую сторону развиваются media. Между тем, вопрос о гражданском обществе неолиберализма остается открытым в том числе и по Фуко. Может ли это общество существовать реально (как универсалия хотя бы "в вещах" или "после вещей"), помимо той формы реальности а-ля безумие и сексуальность, о которой говорит Фуко? Но если оно имеет именно такую форму, то тем паче о нем следует вести речь в смысле media, поскольку здесь мы имеем дело с виртуальными и брендовыми категориями. Медийное пространство и есть свободное пространство смыслов со свободным выбором и свободным же отказом от него... в меру готовности их акцептора к такой свободе. Особенно это касается new media.
Каким вопросом следовало бы задаться, если даже гражданское общество – практика власти, пусть даже неолиберальная? Не вопросом ли о том, при каких условиях возникает распределенная архитектура конфедеративной человеческой организации? Ведь она – ни нация (или совокупность наций) в смысле "этнической нации", ни "гражданские общества" в локальном смысле Фуко. Или же это такие локальные сообщества, масштаб которых допускает свободу – вернее, создает обеспеченное самоощущение свободы?
В связи с различием способов управления по расчету (вроде бы не обобщаемой, как следует из "биополитики", среды homo economicus) и по мудрости (с которой, как отмечено, у Фуко ассоциировано обобщение), имеется то обстоятельство, что область медиа находятся между обоими, представляя их как маргиналии, отчетливо отстоящие на временной шкале друг от друга по характеру своего возникновения именно как внутримедийные практики и, тем самым, в модельном виде представляющие массовизацию коммуникационного участия или путь (aka method) реализации, причем эволюционный, инклюзии внутри властных практик. С другой стороны, происходящие примерно с начала 2000 гг. внутри медиасреды процессы (прежде всего, в США и экономически развитых странах) свидетельствуют о соприсутствии, но едва ли об очевидном конфликте, обоих этих способов. (Что в более широком контексте позволяет иным интерпретаторам постмодерна говорить о преемственности властных практик, наводя мост непосредственно из премодерна.) Так, с одной стороны, видно "живое творчество ширнармасс" в области UGC и UGB, управляемое невидимой рукой... Ананда-Шеши, мировой сети причинности, выраженной в социальной, семантической, экономической и вещественной (системно-вещественной) сетях, но большинству доступной в виде разного рода онлайн- и офлайн мемов. С другой стороны, видно исчерпание потенциала "общих сюжетов" в рамках корпоративного производства смыслов внутри культиндустрий (хорошим примером чему является забастовка голливудских сценаристов середины 2000 гг.). Индустрия подхватывает и культивирует пользовательский контент, тогда как UGC, отображающий и воспроизводящий UGB (а последний есть ничто иное, как более-менее сложный паттерн практики), все время ускользает из корпоративных тисков, осуществляя постоянное распознавание, троллинг и бан собственных имитаций. Но всегда стремясь использовать медиакорпоративную инфраструктуру в качестве инкубационной площадки, а потому, тем не менее, постоянно идя на сделки. Это – к вопросу о новом типе общественного бизнес-инкубатора, о народных IPO (включая те, что могут быть основаны на институциональном гэмблинге), и тому подобных вещах.
Корпорации стремятся ловить рыбу в мутной среде необобщаемого, в то время, как конфликт "низов" с властными практиками сместился на уровень именно корпораций. А государство (прежде всего, имеется в виду государство российское) пришло в ситуацию уже готовую и активную, начав примерять стили и практики крупного бизнеса, где-то со второй половины "нулевых". Так что, при всей похожести, это уже не корпоративное государство эпохи модерна, в котором стили и практики распространяются по классической схеме сверху вниз (хотя таковым оно продолжает мыслиться очень многими людьми), но нечто новое, где в сугубо экономических условиях для него нет места: корпорация, в основе деятельности которой лежит не игра производства, доходов и прибыли, но война и насилие как таковые – модный нынче олсоновский "стационарный бандит". Трагедия сменилась фарсом, если не трагифарсом, и российские госкорпорации (ГК) начала XXI века нынче убыточны и неэффективны едва ли не все, слив и поглотив вокруг себя все более-менее самостоятельное. И, пожалуй, самая главная их особенность состоит в том, что они не только не воспроизводят или не способствуют существованию фукианского homo economicus, но и всячески препятствуют этому. Утверждая себя как стандарт в собственной системе стандартов, они нивелируют любой альтернативный процесс брендирования, если не брендирования вообще: в их стандартах образа жизни нет ничего торгуемого – ничего, что можно было бы, а главное – хотелось бы, купить. Примечательно, что именно этот момент оказывается выброшенным и едва ли учтен в принципе теми, кто вовлечен в самую основу неолиберальной постмодернистской игры – в рынок акций и облигаций. Они не могут осознать и оценить эту простую идею, продолжая считать госкорпорации "крупными компаниями", сиречь "агентами рынка", которые не могут разукрупниться, поскольку это противоречит природе "госов". А потому им ничего не остается, как делать деньги на российских гособлигациях, участвуя в грабеже собственного народа. Макроэкономические показатели капитализации и отчетности заслоняют отсутствие содержания полезности, как именно содержания ростовых трендов. Это, конечно, прежде всего касается капитализации, для которой ключевую роль играют promotion и брендовые ожидания.
И на фоне всего этого "пикейные жилеты" биржевой игры спорят о том, что первично: экономические циклы или "черные лебеди" Талеба. Наиболее практичные сводят экономическое консультирование от объяснения природы явлений к сумме актуарных расчетов, соотнося именно их с последствиями действий "рациональных" экономических агентов. И до определенной степени они, конечно, правы: с точки зрения кейнсианского "финансового искусства" наиболее эффективно и... экономично свести экономическое консультирование именно к ремеслу актуария; и еще больше удешевить этот процесс, передоверив это ремесло работающей с big data машине. Иное дело, что поведение рационального человека часто "квазирационально", и эту "квази" не всегда можно охватить машинными алгоритмами – для этого машине потребовалось бы стать равноправным участником процесса, перейдя с метауровня "квазигосударя" на объектный, а также приобретя способность к выработке мотиваций.
Вся ситуация c "антиэкономическими" госкорпорациями, включая тщету ее объяснительного обеспечения, и есть ничто иное, как признаки "пузыря" того или иного масштаба, и случай ГК примечателен догадкой обратного: а что, если любой рыночный пузырь есть, будучи следствием квазирационального ожидания, квазигосударственная по своей сути метанаррация? Или даже квазирациональное ожидание без метанаррации, как некое редуцированное или стандартизированное значение избыточной потребительской массы денег, подобное спиннерам или голландским тюльпанам? Российские госкорпорации есть выражение инфляции инвестиционной способности государства, его обессмысливание в чистом виде и невозможность опереться на "магната" из страха не только его создать, но и потерять в той массе, из которой он создается. Продукт с потенциалом спроса создается не метанаррацией или ее отсутствием, но осмысленной потребительской наррацией, даже если это техносоциальная парадигма (например, для линейки продуктов или нового их класса). Другое дело, что способность к выработке такой осмысленности есть удел немногих. Кстати, вот еще одно смешение: последняя не есть метанаррация, поскольку связана с конкретными возможностями и порядками общественного бытия или деятельной практики, а не с абстрактными ожиданиями смутного блага как отдачей от инвестиций – что коллективных, что личных, не связанного с воспроизводством осознаваемого образа жизни, в связи с которым эти инвестиции осуществляются. Тем более смутного, чем более их массовость сочетается со спонтанностью (к вопросу о "квази"). И это относится не только к спонтанным покупкам в потребительском секторе, но и к неучитываемым экстернальным факторам.
С другой стороны, именно эта спонтанность, вместе с ее массовостью, способна быть фактором предсказуемости властных медиа-практик, транслируемых корпоративными субъектами. Массовизация рационального расчета на уровне мелких, изначально "неквалифицированных", инвесторов, то есть повышение массовой квалифицированности, делает две вещи:
- возвращает фукианско-смитовскую "невидимость" экономического процесса (его неподконтрольность обобщению) даже в условиях сильно развитых систем автоматизированного мониторинга;
- переворачивает "с ног на голову" и механизм дефляции, и классическое представление о нем, делая дефляционный процесс в чем-то похожим на массовую забастовку.
Иной вопрос – является ли такой, массово квалифицированный, инвестор, более высоким в своем массовом уровне "человеческим капиталом", или же он представляет более питательную среду для возникновения в более широком общественном контексте тех самых "стимулов" а-ля Истерли, на которые эта же среда способна среагировать. И, далее, двинуть развитие этого капитала как Мюнхгаузен самого себя за косицу. Как бы то ни было, но сам этот вопрос свидетельствует о том, что рыночная аналитика и навыки грамотной работы с информацией (в том числе открытой) имеют и свое рыночное же измерение, и свою цену. А новость здесь состоит в том, что:
- эта аналитика не тождественна массовизированной же "высшей образованности"; и что
- "широкая медиасреда", предполагающая особую "сумму медиасвобод" (гарантированную фактичностью new media и обеспечивающей ее инфраструктуры), содержит потенциал для формирования именно такого, массово квалифицированного, инвестора.
Помимо того, что эта среда известна как среда оболванивания, порнографии и дилетантизма, а также как сборник избитых истин и сюжетов. Как сказал кто-то умный, "избитые истины валяются под ногами". Именно в этом смысле оказывается существенной роль OSINT, распространяемой в качестве массового навыка прединвестиционных исследований и, конечно, как широкая и общая образовательная норма.
***
Почему я говорю об аналитике, и какова должна быть ее специфика в новых условиях помимо навыка систематично читать газеты и новостные ленты? На какое состояние направлено создание массовых практик, о которых идет речь, в том числе распределенных исследовательских? Для ответа следует вернуться к предпосылкам, обозначенным в начале этой статьи.
Постмодерн не в силах определить собственное "после", поскольку соотносит себя с премодерном, ибо мыслит себя освобождением или отдыхом от модерна, представляющего изменение, трансформацию или преобразование чего-то, что имело место до него, что вызвало необходимость таких изменений. Это премодерновое "что-то" (безотносительно к любым уточнениям и конкретизациям) до начала формирования модернового сознания было тем, что не осознавалось как способное или необходимое к изменению. Более того: оно воспринималось как незыблемое. А раз так, то, пользуясь талебовой терминологией, оно стало хрупким. И модерн подвинул, изменил это ранее неизменное, но в определенную сторону, вызвав всемирный шок, на фоне которого ряд запущенных в его рамках ключевых процессов дошел до своих планетарных пределов. После чего началось спотыкание, притормаживание и ситуационное руление мировыми рынками, приведшее к идее "постиндустриальной экономики", которую Фуко не рассматривал в лекциях о биополитике, да и не мог рассматривать, поскольку читал их в 1979 году. (Было бы интересно узнать его мнение насчет этого феномена и реализуемых в его рамках властных практик, однако едва ли сегодня вопрос об этом будет более, чем чисто спекулятивным.) Однако первый вариант процессов в мировых политике и экономике, которые можно наблюдать на 2020 год, имел место уже при жизни Фуко, и как раз примерно в те времена, когда он читал свой курс.
Что же дальше? Дальше, скорее всего, следует вести разговор про "конфигуративные данности", с которыми приходится иметь дело, и про опыт реальности. Едва ли это принципиальной новый подход, однако в широкой практике управления он наверняка будет применен впервые. Причем именно в практике, поскольку в качестве феномена логики или модуса формирования онтологии он вполне себе существует. Это про данность конфигураций общества, природы, техники, технологий, а также ситуаций, в которых воспринимающий их актор или агент обнаруживает себя более-менее случайным образом и которые он может менять в более-менее определенном множестве направлений. Общей предпосылкой здесь будет не то, что он фактически может их менять, но то, что та или иная изменчивость наблюдаемой данности допускается, причем допускается та или иная степень этой изменчивости силами самого пользователя. Сразу следует отметить, что здесь нет никакого солипсизма (при том, что, по крайней мере, в современной физике он уже занял некоторые позиции благодаря оригинальному "биоцентрическому" взгляду на природу вещей Р.Ланца).
Ибо едва ли не ключевым открытием или главной находкой модерна стала принципиальная изменчивость окружающей реальности под действием изучающего и творческого произвола, и то, с чем столкнулся постмодерн, есть дальнейшее развитие связанной с этим открытием идеи. Если "предустановленная гармония" и "равновесие" (составляющие интуитивную основу смитовского "баланса" как "святого духа" политэкономии) можно сдвинуть, то в сторону каких последствий? Оказалось, что, затрагивая или пошатывая "незыблемое", получаем не вселенский хаос и Апокалипсис, но вполне конкретные следствия, которые можно статистически учесть, а избавляет от этой предельной хаотизации именно то, что последствия каждого конкретного действия всегда конкретны в конкретных условиях. Именно поэтому в классическую эпоху возникли понятия об идеальных условиях эксперимента, о максимальном перечислении всех условий эксперимента, о коррекции этих условий, об абстрактных абсолютных объектах (абсолютно твердом или абсолютно черном теле) и, собственно, о ее величестве модели – редукции мира или ситуации, победно вошедшей в аппарат научной методологии благодаря усилиям ряда великих, прежде всего – Лейбница.
Тогда как находка постмодерна – изменчивость в любую сторону относительно произвола и дискредитация изучения этой реальности, включая едва ли не всю научную практику эпохи научно-технического прогресса. Действительно, динамика предмета или объекта в современной науке считается порядковым фактором дополнительной сложности. А чтобы нечто посчитать, или осуществить статистику (от слова state – государство), это нечто нужно зафиксировать, то есть обеспечить неизменность. Имеющее неизменные свойства или причинные закономерности (задача выявить которые – дело науки) обеспечивает позитивную предсказательную возможность. В условиях, когда предметы становятся слишком сложными, а исследование не обеспечено достаточными инструментами (что бывает часто именно для одного ученого, нежели для их коллектива), заниматься прогнозом как научной практикой становится негласным или неофициальным моветоном именно на рубеже XX и XXI веков (что там Фуко говорил насчет негласных, но подразумеваемых, правил?), но вместе с этим запретом выхолащивается и сама наука. А запрет этот будет похлеще отмеченного Лакатошем запрета на использование modus tollens, поскольку представляет еще один запрет на систематическое развитие когнитивной способности человека, представляющей витальную значимость. Между тем, любой прогноз так или иначе представляет собой ответ на вопрос о последствиях, и степень сложности этого вопрошания или отвечания на него определяет степень способности работать с событийным аспектом реальности или действительности, степень адаптивной способности для отдельного человека или группы людей.
Постмодернизм занят играми произвола и не задумывается о последствиях действия субъекта постмодерна по двум группам причин – "субъектной":
- потому, что проблематизированным оказывается сам субъект или индивид или личность в своем экзистенциальном статусе (который может быть определен в различных отношениях);
- из-за неясности того, перед кем держать ответ за последствия – хотя бы потому, что ранее это был наделенный душой человек, тем более – богоизбранный суверен, а теперь кто – такой же проблематизированный в своем существовании субъект, как ты сам?
...и "методологической", когда утеряна сама способность оценивать последствия как методология:
- по причине возросшей сложности и динамики, и часто частичной данности предмета или объекта, что не позволяет его освоить или наладить с ним взаимодействие даже системным группам (самый яркий пример здесь – та самая максима о заведомой некомпетентности государя относительно экономической реальности, ставшая сегодня эмпирическим констативом о неспособности справиться с этой реальностью даже всего сообщества профессиональных экономистов);
- по причине того, что науковедческий принцип Фейерабенда "anything goes" был распространен на все предметы и сферы, подобно тому, как принцип относительности из частной физической теории относительности в свое время также был распространен на что угодно, включая этику и мораль, что случилось в ту же эпоху, когда мозг умершего Эйнштейна (равно как многих прочих в других странах) был разрезан на мелкие кусочки для изучения "природы гениальности"; насколько это является поспешным обобщением – отдельный вопрос, здесь важен факт самого обстоятельства.
Мы также не всегда отдаем себе отчет в том, что многие новые качества постмодерна, которые мы наблюдаем и которые нас порой даже пугают, есть трансформировавшиеся в них, но достаточно известные, увеличенные или усиленные количества модерна.
Вопрос о последствиях трансформации конфигуративной данности (включая разного рода mash-up и прочие постмодернистские "франкенштейны") задает измерение если не ответственности, то предусмотрительности (и, далее в процессе – именно ответственности перед делающими то же самое или обладающими заведомым правом это делать ради рациональной цели согласования действий и регулировки движения по системе событий). И возвращает интерес к науке, но не в модерновом академическом качестве служения задачам магната или государя, а (видимо, "сверхновом университетском") качестве аналитики, которая нынче ценится экономической мерой эксклюзивности, полноты, достоверности, своевременности и актуальности при минимуме затрат сил, людей, полевых и технологических ресурсов. То есть, в целом, ценится мерой модерна, хотя здесь есть существенные отличия: такая наука еще более локализована и ситуативна. Именно поэтому такое значение приобретает OSINT, включая в себя все открытое и доступное, в том числе артефакты – вполне по декартову принципу "Писание, а также открытая книга Природы". Отказ от такой предусмотрительности ведет либо в тот или иной вариант премодерна (архаики), либо разрушает субъекта воображения – воления – действия, и... в конечном итоге, погружает сумму иных субъектов в премодерн или ставит перед выбором модерна. Если модерн есть принцип изменения, то теперь вопрос – в том, каковы последствия любых изменений любой конфигурации (пусть даже бесструктурной), и как это определить в любом случае (уж коли приняли на вооружение принцип "anything goes" и предпосылку о том, что менять можно что угодно и как угодно). Вопрос о том, зачем менять, экономически тождественен вопросу об источнике спроса: "почему что-либо должно меня заинтересовать?". То есть зачем вкладывать силы и средства, и менять собственную повседневность, когда есть устраивающее ближнее в качестве актуального (каковое для многих наблюдательных экзистенциалистов также не имеет смысла).
Едва ли конфигуративизм можно назвать структурализмом или постструктурализмом. Хотя, конечно, он представляет собой конкретику того, что следует именно за постструктурализмом, а значит – и тем, для чего он "пост". Особенно с учетом того, что последний представляет собой едва ли не методологический каркас постмодернистской философии как корпуса нарраций и авторов. Структурализм имеет дело с изучением, воспроизводством и преобразованием структур, постструктурализм уравнивает структурности и вариации, свидетельствуя о тщете любой "великой трансформации" и смехотворности любой метанаррации. Это, еще раз, как раз то, что Фуко имел в виду под "необобщаемостью экономического" личностью "государя". То есть конфигуративизм не чужд структурности, но идет далее, поскольку представляет ситуацию или данность соотносящихся или связанных локаций, и единственное обобщение здесь – конституирующее признание конкретного их статуса, более широко известного под именем распределенной архитектуры в широком смысле – с одной стороны, и более узко известного под именем "описания состояний", "возможных миров" или "логики фаз" – с другой. Распределенность – не метанарратив, но и не бесструктурность, даже если в ней очевиден "хаос". Конфигурация есть всегда конкретная данность, а реконфигурация – адаптивный процесс, а не взрыв жесткой (а потому хрупкой) конструкции, как это было в премодерне. И еще это есть действие в кондициональном "океане причинности", которого премодерн боялся, модерн отрицал и выносил за скобки (несмотря на всю блистательность Юма, Беркли, Дефо и прочих подобных), а постмодерн просто не знает, что с ним делать, с испугом и захватывающим восторгом его обнаружив.
Конфигуративизм имеет дело не со структурами как таковыми, но с фазами или состояниями, а в смысле дискурса – с их описаниями. (Кстати, все лекции по "биополитике" Фуко – не более, но и не менее, чем описание состояний эпистемических установок и того процесса исторической практики их применения, в который они погружены.) Он имеет дело с наборами более-менее динамичных внутри себя или относительно пользователя данностей безотносительно к характеру или способу связывания (соотношения) элементов, их образующих. Такими соотношениями или связанностями, их выявлением, занимается структурализм. А конфигуративный подход определяет само пространство этих отношений и возможность их образования в зависимости от категории состояния (того, как состояние сказывается) и динамики. Здесь еще важно и то, что понятие состояния отделено от своей предметности. То есть, отталкиваясь от проблематики постмодерна, предлагается исходить из самого состояния, а не от состояния чего-то, что еще не определено, и уже из этого выстраивать представление о предмете/объекте или сам предмет. (Впрочем, этот прием – далеко не новость не только для постмодерна, но и для позитивной традиции.) Есть данность, и в нее помещен пользователь. Время и тип динамики среды, в которую он помещен, определяются относительно собственных времени и типа динамики этого пользователя или наблюдателя, который ими располагает в той или иной мере. Что предшествует изучению самой данности в ее внутренней связи и отношениях, то есть в привычных каузальных категориях. (Вот, кстати, еще одна предпосылка классической логики помимо корреспондентской концепции достоверности/истинности: предполагается, что человек логический или рассудочный занимает не только некую "божественную позицию" с заведомым предполаганием соответствия, но и располагает бесконечным, "божественным" же, временем на изучение природы и причин вещей. Коего в очень многих натуральных ситуациях использования рассудка и производства натуральных же выводов у него нет.) Необходимость в изучении чего-либо определяется от базового отношения пользователя в мире данности. Равно как едва ли не сразу же обнаруживается возможность определить степень изученности.
Общественные, умонастроительные или природные состояния, описываемые им, меняются их принятием, когнитивным освоением и последующим резонансом с ними, тогда как их аналитика, прежде всего, осуществляется через вопрос о том, рекурсируема ли вся данная конфигурация, ее подмножества или элементы. И да, мы можем говорить о множестве до того, как определим, множеством чего оно является: множественность – это "не единственность", а не наличие общего свойства/атрибута, например... денег – атрибута относительной власти (это к вопросу о статусе аксиомы свертывания). Фукианское уменьшение масштаба государственного интереса предъявляет рекурсивный статус феномена конкурентного администрирования – принцип перманентной революции, не позволяющей сложиться пирамиде или, во всяком случае, окаменеть. Не модель управления, но рекурсия управления, всегда внешнего и извне ограниченного. И в смысле биополитики рекурсия оказывается всегда биокибернетическим понятием.
Задача "реконфигурации данности" вновь обнаруживает процесс как систему, что стало методологическим открытием 1960-х годов, да так и осталось без должного внимания. Поскольку находки не только куда более раннего Юма, но даже возникшей в те времена Системной Динамики, не говоря про наследие Уайтхеда, были отодвинуты на задний план более актуальными вещами, связанными, с одной стороны, с рефлексией мировых войн, с другой – с преодолением нового экономического кризиса, уже 1970-х годов, и провозглашением перехода к постиндустриализму. Так вот, похоже, что конфигуративная реальность "постпостмодерна", вооруженная наукой на основе (взаимо)когерентностной (основанной на взаимном подтверждении истины наблюдениями, а не заведомом ее знании или утилитаризме), распределенно-архитектурной же, нетворкинговой, аналитикой, будет направлена на обеспечение изменения конфигураций локусов, и данных "как есть" сред вещественных пространств, посредством формирования процессов как цепей причинности по модели "black box", ловя событийные и ситуационные когеренции и соответствия.
Пока все это звучит туманно и даже нелепо, ибо за всем этим сразу трудно уловить содержание и увязать с повседневной реальностью; и это трудно описывается в понятиях статистических, зависящих от фактора массовости. Упрощая, можно сказать, что в преодолевшем состояние постмодерна мире, сделавшем это в сторону развития, а не архаики, будет обретено качество создания более-менее управляемых процессов, образующих в пересечении новые и порождающих боковые. То есть процессов, или последовательностей событийных изменений, относительно которых можно ставить вопрос о внутренних каузальных связях. Эта практика и этот аспект усмотрения попросту станут массово модными, и войдут в повседневный обиход что на уровне детских игрушек, что нетривиальных изысканий. Сеть событий способна быть актуализированной, артикулированной и дополняющей такие, конституирующие общество, компоненты его сетевой реальности в их единстве, как ранее отмечавшиеся мной социальные, семантические (культурно-смысловые), экономические (товарно-денежные) и системно-вещественные сети. Сеть событий подобна системе вещей, но не совсем. Действительно, процессуальные события образуются на системе вещей, но процессы как системы сами представляют собой отдельную реальность, поскольку могут транслироваться с одной системы вещей на другую и воспроизводиться на ней. Пример – "эмоциональное заражение", перенос нарциссических паттернов поведения с одной личности на другую в рамках феномена "безумие на двоих" и прочие резонансные явления во внеличностной и даже, казалось бы, в механической среде, где конфигуративным фактором в системе оказываются воспринятые или перенесенные режим функционирования, частота вибрации или тип динамического состояния, а не "материальный объект" (вроде микроба или вируса).
Процесс есть форма, которую представляет последовательность преобразований, и она не всегда (далеко не всегда) тождественна деятельности, осуществляемой субъектом социальной или семантической сетей (или их носителем), поскольку способна выходить за рамки этой субъектности безотносительно к ее осознанности (в экономике подобное рассматривается в рамках теории экстерналий). Постмодернизм не ухватывает процессы, поскольку в попытке это сделать не только не представляет себе их последствия (как бы это было возможно, если базовый принцип – "все равно", при том, что здесь же парадоксальным образом часто не исключается и принцип корысти?), но и поскольку не представляет себе операционализацию этой деятельности, тем более с заведомым условием "пускания на самотек" и в презумпции частичной управляемости (частичной подконтрольности). Здесь также, как в случае модерна (и наверняка большей части премодерна), доминирует принцип "либо полное доверие, либо никакого". Не ему ли следуя, формировавшие модерн мыслители стремились определить именно пространство максимального доверия и осуществить демаркацию от того, чему доверять нельзя? (Распространив этот принцип на проблему демаркации научного знания в рамках постпозитивизма.) В этом разрыве постмодерн существует и продолжает существовать, объявляя нечто вроде "конца истории" ("технологической сингулярности" и тому подобного), которое он может выдать на-гора в качестве результата своих интеллектуальных, причем коллективных, усилий. Между тем, начало операционализации сети событий и процессов может быть найдено в акцентированном и реактуализированном Делезом стоическом различии хроникального и эонического типов времени. (Хроникальную темпоральность здесь можно сопоставить с кибернетическим понятием фильтра, эоническую – с понятием усилителя.) Все остальное – последствия, которые также следует отделить от логического понятия следования, как, соответственно, реально-событийного понятия от семантического, поскольку в первом случае далеко не всегда можно утверждать о соответствии логических значений. Наука логика внутри своей проблематики импликации и причинности всегда стремится увязать причину со следствием, что составляет одну из краеугольных и классических ее предпосылок. (Похоже, так в достаточной степени и не отрефлексированных, и это – помимо в упор не замечаемого феномена "двойного антецедента" при содержательной, или реально-событийной, интерпретации импликативной связки).
Ученый человек не может пустить причинность на самотек, даже если он признает неподконтрольность ему каких-либо процессов. А потому в случае "конфигуративизма" даже понятие "черного ящика" будет не совсем корректным: это именно частичная управляемость, тогда как кибернетическая модель взаимодействия с некоторой системой по принципу "черного ящика" все-таки предполагает выявление четких и однозначных условий, при которых определенные воздействия на нее дают однозначно ожидаемый результат. Здесь же, скорее всего, следует говорить о принципе доверия, то есть кредит оказывается методологическим и практическим, научно/познавательно-прикладным средством. А вот "черный ящик" ему лишь наследует как цель или конфигурация способа взаимодействия с неизвестными (в данном случае – с неизвестностью устройства проявляющей себя системы). Здесь изменению подлежит не "плохая" конфигурация в сторону заведомо и аксиоматически известной "хорошей" или "должной", но любая в сторону выбранной, и особый вопрос состоит в рациональности этого выбора. Причем рациональности, идущей от решения конкретных задач и проблем, и воспитываемой с детства именно в таком качестве, а не в качестве какой-то абсолютной способности "рационального человека в вакууме". То есть должное состояние еще должно быть найдено и определено в качестве цели, причем каждый раз цель эта локальная, но выработанная с учетом контекста данности, а значит, предполагает "выход за рамки". Что, в свою очередь, означает задачу скорее корреспондирования и согласования, нежели констатации и статистического учета.
Добавить комментарий